— Можно. Мы там и работаем, верней, дергаем сорняки, отбиваем у ребят не только любовь к труду, но и всяческое о нем понятие. Вам известно, например, что труд как таковой — процесс нейтральный, он не воспитывает?

Игорь этого не знал.

— Рядом с трудом, — продолжал начальник, — должно быть политическое, общественное воспитание, только тогда будет результат. Так, во всяком случае, уверял нас всех Макаренко.

Разговор был полезный. Только почему начальник поучал его одного? Другие вожатые разве это знали?

— Я согласен и с Макаренко, и с вами, что труд в голом своем виде не воспитывает. А что можно в этой связи сказать о танцах? Они для чего? Для одного развлечения или еще что-то дают человеку?

Начальник остановился, голос его прозвучал напряженно и выжидательно:

— Вы, кажется, что-то сказали о танцах? Так что танцы?

— Танцы — плохо, — ответил Игорь, — очень плохо. Мне на этих танцующих пионеров смотреть стыдно.

— Почему стыдно?

— Потому что они дети. Они не могут быть взрослыми, не должны ими быть раньше времени.

Начальник попробовал рассмеяться, получилось у него фальшиво.

— Это у вас просто незрелый взгляд. Не сердитесь на меня, Калачев, но в вашем возрасте задержка в детстве тоже имеет свои минусы. Пора становиться мужчиной, тогда вам не будет мерещиться разная ерунда.

Он обидел Игоря, но и выдал себя. Его тоже беспокоили танцы. Не могли не беспокоить. На берегу было темно. Начальник разделся и, разбежавшись, бросился в воду. Берег ему был знаком, дно реки тоже. Он кричал из темноты, звал Игоря, но тот стоял в нерешительности. Наконец очнулся и медленно вошел в воду.

Когда они шли обратно, начальник говорил:

— Я вас понимаю, Калачев, я ведь столько сил, столько своих лучших надежд отдал этому лагерю. Вот вам не нравятся танцы. А сколько трудов было положено, чтобы выцарапать эту музыкальную установку.

— Она, наверное, себя оправдала, — сказал Игорь, — ведь этими танцами вы заманиваете ребят в лагерь.

— Не надо так строго: другие сегодня дети и танцы у них другие.

Не хотел быть с ним честным начальник. Работал с детьми и врал самому себе: другие это дети, им чем хуже, тем лучше.

Может, Сашка перемудрил с их воспитанием? Но у него и слова такого не было — «целомудрие». Не произносил он его никогда. Сашка однажды только сказал: «Целоваться с девчонкой на улице, на глазах у всех, конечно, можно. Но тогда уж надо быть последовательным: детей своих будущих надо зачинать тоже на глазах у всех, на улице». Отсмеялись, но не забыли. Как только увидят целующуюся на ходу пару, так сразу отворачивались, вспоминались Сашкины слова.

Свой отряд Игорь уважал. Это были старшеклассники, серьезные, покладистые, двое уже брились механическими бритвами. Одна у них была к Игорю просьба: не мешай нам, предоставь свободу. Свобода заключалась в чтении книг после отбоя, хождении толпой, а не строем в столовку и в освобождении от утренней и вечерней линеек. За это отряд обязывался строго выполнять план спортивной подготовки, примерно дежурить на территории лагеря, не отлучаться без спроса, содержать в чистоте и порядке свое помещение. На танцы отряд не ходил, танцевать рядом с пятиклассниками было для него оскорбительно. Ребята эти подобрались еще прошлым летом. Игорь как увидел их, так в ту же минуту понял: повезло. И ребята его оценили, отказались от воспитательницы. Будущей, возможной, ее еще не было. Не упустили момент, сходили к начальнику лагеря, попросили «ограничить их», так и выразились, одним вожатым. Чтобы потом не возникало никаких друг к другу претензий, сразу же выложили Игорю, какими видят свои и его права и обязанности. Через пару дней Игорь разобрался, что это за отряд. В основном спортсмены-старшеклассники, ребята из ПТУ, а также бывшие «трудные», эти очень гордились, что были когда-то на учете в милиции. Отряд создан был по личной просьбе директора завода в нарушение статуса старших отрядов в пионерском лагере. Это были ребята, которым надо было потренироваться перед соревнованиями, а другим просто отдохнуть от своих незадавшихся родителей, от общежития ПТУ и старых станков, на которых проходили практику. В первую встречу, когда Игорь спросил, чем может быть им полезен, ребята в ответ лишь пожали плечами. Все у них было отлажено, даже план лагерной жизни составлен. Тогда Игорь им сказал:

— Вы живите по своему плану, а я буду с вами разговаривать.

Они оживились:

— А о чем разговаривать?

— Обо всем. О чем захотите, о том и будем говорить, спорить.

Если бы в министерстве просвещения знали, как нужен человеку разговор, во всех школах с первого класса был бы введен такой предмет. Не собрания, не диспуты, не обсуждения книг или фильмов, а просто свободный разговор. О чем? Да о чем пойдет. И тогда бы люди научились разговаривать. Сначала дети в школе, а потом и в семье, на работе, на улице. Потому что многие люди настолько ничего не знают о подлинном разговоре, что даже считают себя разговаривающими.

Игорь хотел поговорить со своими ребятами о танцах пионеров на вечерней веранде. Хотел, но пока не имел права. Надо было самому сначала разобраться. Вечером отправился к веранде. Не вошел, остановился у входа. Веранда была летняя, незастекленная, дежурила в этот вечер тоненькая, как карандашик, вожатая в белых брючках и белой маечке. Она пару раз кольнула Игоря заинтересованным взглядом: неужели потанцевать явился? Ну, тогда приглашать надо только ее, дежурную. Но Игорь не проявил к ней интереса, и вожатая повернулась к нему спиной. Динамик гремел. Казалось, что шум и гром заглушают мелодию. Игорь напрягал слух, но это только казалось, мелодии не было. Ребята танцевали каждый сам по себе, изгибаясь и дергаясь. Та свобода, о которой он мечтал в разговоре, уже была здесь как пародия на его мечту. Где ты был, Одиссей, в какой школе учился, в каких краях служил, что так отстал от жизни? Соловьева молодец: предупредила, впрямую сказала, что сегодняшние дети — совсем не те дети, что были вчера. Где она, интересно, сегодняшних видела? А музыкальный шум и грохот? Отбарабанили в свой пионерский барабан и теперь желаем глушить себя современной музыкой? И почему это называется музыкой? Игорь увидел того мальчика, которого возненавидел в прошлый раз. Теперь он держал дистанцию, дергался в шаге от своей партнерши, но зад все так же торчал репкой, а лицо было отсутствующее, обморочное. Детское, толстощекое, распаренное лицо. Игорь пошел искать дежурную.

Она стояла теперь на другой стороне веранды, увидела его, и глаза весело сверкнули: все-таки из-за меня ты сюда пришлепал.

— Меня зовут Игорь, — сказал он.

— А меня Варвара.

— Какое серьезное имя.

— У такой несерьезной особы, да?

— Ну что вы. Имя всегда соответствует человеку.

— Это вы так знакомитесь? — спросила Варвара. — Выясняете уровень умственных способностей?

— Заодно и характер.

Варвара была ничего, веселая и симпатичная. Но он совсем ее не знал и говорить с ней о танцующих детях не решался. Они поговорили в честь знакомства о том о сем, потом Игорь спросил:

— Можно мне вызвать с веранды для очень важного разговора вон того упитанного пионера?

Варвара удивилась:

— Степкина? А чем он прославился? Он ведь из моего отряда. И в городе в доме одном живем, соседи.

— Ну и чем же интересен Степкин? Хороший человек? — спросил Игорь.

— Никакой. Молчун. Учится еле-еле. Во дворе со мной не здоровается, хотя и хорошо знаком, второе лето в моем отряде.

— А кто его родители?

— Мать — повар, отец — диспетчер на автостанции. Пионера, как вы выразились, зовут Антоном, он у своих родителей единственный сын. Что вас еще интересует?

— Вы.

— Я? Я в отличие от Степкина люблю поговорить. И училась без троек. Работаю в заводоуправлении, учусь заочно в институте, будущий экономист. Семейное положение надо?

— Пожалуйста, если не затруднит.

— Девица. Живу одна. Мать вышла замуж, и мы разменяли квартиру.