— Я отвечу, можно? — подала голос Варвара.

Ей бы не стоило встревать в разговор брата и сестры, к тому же в такой необычный разговор. Но Варвара если что знала, то никогда это знание в себе не хоронила.

— Любовь никуда не уходит, — сказала она, — уж если она родилась, то на всю жизнь. А если любовь вдруг все-таки уходит, то это означает только одно — ее не было.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Однажды Сашка спросил Тамилу: «Ты знаешь, почему курица не ревнует?» Вопрос прозвучал несерьезно. Но все-таки интересно, почему? «Потому что петух не участвует в воспитании детей». Так просто? Но Сашка считал, что это далеко не просто: ревнуют только того, с кем хотелось бы жить одной жизнью, делить один хлеб, растить детей.

С годами в их семье все мудрые и веселые выражения стали приписываться Сашке. С годами он как бы раздвоился. Одного звали Отец, он погиб в борьбе с бандитами, и на том месте, где он погиб, у обочины дороги был установлен памятник. В тот год, когда Отцу исполнилось пятьдесят, его сын Василий напечатал о нем очерк в газете, который так и назывался «Отец». Второго звали Сашка, и это имя в их семье было как пароль. Когда у Василия после свадьбы не заладилась семейная жизнь и он признался Тамиле, что любит другую, она ему сказала:

— В жизни всякое бывает, но с Сашкиным сыном такого случиться не могло. Значит, ты не его сын. И меня можешь больше не считать матерью.

Василий пытался что-то объяснить, вызвать у Тамилы если не сочувствие, то понимание, но Тамила ничего такого понять не могла. Ее «устаревшие» взгляды на любовь и семью не допускали таких вольностей. К тому же она знала: Василий ее не ослушается. Пострадает, покрутится и никуда от Алены не денется.

— Ты должен знать, — сказала ему Тамила, — что новая твоя любовь вовсе не любовь. Это наказание тебе за то, что любовь твоя к Алене всегда была без уважения. Подозреваю, что в этом виновата сама Алена, но это не снимает с тебя вины.

Правильно люди подметили, что малые дети — малые хлопоты. Ее дети выросли, и вместе с ними выросли ее заботы, страхи и волнения. Тамила понимала, что эти большие хлопоты съедают ее, не принося пользы детям, но ничего с собой поделать не могла. Просыпалась посреди ночи. Думала о Музе, Василии, Игоре. Найти свою работу, получать зарплату — еще не жизнь. А как сделать их счастливыми? Только когда родился внук, она перестала терзать себя. Маленький Сашенька зажег в ее сердце такую нежность, такую трепетную любовь, какую она или забыла, или никогда не испытывала к своим детям. Алена говорила: «Да не любите вы его так, все равно же потом никакой благодарности». А ей и не нужна была благодарность от этого мальчика. Ей надо было, чтобы он жил, рос, а она бы его любила.

Когда Игорь привел к ней Варвару, та тоже не понравилась. Или уж такой подбор, или ее собственный характер был в том повинен, но ни Алена, ни Никита, ни эта Варвара не годились в пару ее детям. Однажды поймала себя на мысли, что вообще все молодые мелковаты по сравнению с ними, с теми, какими они были в молодости.

По вечерам дверь в ее квартиру бывала открыта. Приходила Алена, приводила Сашеньку. «Василий сегодня дежурит, а я в кино билет взяла, отдохну хоть от них от всех». И уходила: то ли в кино, то ли встречать Василия после дежурства. Заходили соседки, нахваливали Сашеньку, пили чай. Иногда звонила Луша, успокаивала Тамилину душу, если та была встревожена. «Нельзя, Танечка, требовать от людей много. Человек сам ждет, чтобы кто-то подошел к нему и вручил себя безраздельно, дескать, владей мной, помыкай, властвуй, а я буду даже лучше золотой рыбки, я согласна быть у тебя на посылках». С Лушей было легко, даже о Музе и Никите с ней было легко говорить. «Они друг у друга — первая любовь, — говорила Луша, — а первая любовь потому и называется первой, что никогда не бывает последней». У Никиты была уже и вторая, и третья любовь, Луша этого не скрывала. О себе она говорила: «Я рада, что Муза избавилась от такой свекрови, как я. Я, Танечка, свекровь не для каждого дня. Я хотела бы, чтобы моя невестка была в моей жизни долгожданной гостьей». Никита не торопился с женитьбой, и это радовало Лушу, а также и Тамилу. В каждом письме дочери она писала хоть пару слов о Никите. Муза в своих письмах никогда не комментировала сообщения матери, и вместе с тем Тамила чувствовала, что ее строчки о нем нужны дочери. «Видела вчера Никиту, — писала она, — худой, бледный, все с той же печатью гения на челе. Спрашиваю: «Что невесел?» Он отвечает: «Тоска». Вот такой Печорин или Чайльд Гарольд, я уж не определю». Никита работал в театре под началом у художницы Валерии. Специализировался в театральном костюме и преуспел на этом поприще. Поступать в институт больше не пытался. Тут уж его обида была неодолимой.

На кладбище Тамила теперь бывала не так часто, как прежде. Обижалась на детей, что забыли отца, все реже вспоминают. В ее жизни Сашка с годами становился все прекрасней и идеальней. Никто из живущих не мог стать с ним рядом.

«Я так была счастлива с Сашкой, — сказала однажды Тамила Нине Григорьевне, — что даже в мыслях не могла себя представить еще чьей-то женой».

Такие разговоры надо вести все-таки с подругами, а не со свекровью. Нина Григорьевна ее не пощадила.

«Ты никогда не была счастлива с Сашкой, — сказала она, — но тебе легко обманываться на этот счет, потому что ты не знаешь, что такое счастье».

Тамила не придала значения этим словам, посчитала, что в свекрови просто взыграл ее характер, всегда ей хочется сказать что-нибудь наперекор. Но Нина Григорьевна сказала все это не «под настроение», а обдуманно.

«Дело в том, Татьяна, что счастливыми бывают только идейные люди. А ты свою жизненную идею не только не искала, но даже о ней никогда не задумывалась».

До сих пор в понимании Тамилы слова «идея», «идейный человек» означали совсем другое, нечто большое, общественное, а не то личное, что имела в виду Нина Григорьевна. Кстати, надо было узнать точно, что она имела в виду.

«Жизненная идея должна быть у каждого человека, — объяснила Нина Григорьевна. — Моя, например, была в том, чтобы служить людям — тебе, Сашке, вашим детям, сейчас Куприяну. Служить в хорошем смысле, угождать я никогда не стремилась».

«А я разве не служила своим детям, мужу?»

«Нет. Ты рожала детей, и они росли. Ты не служила».

«Вы считаете, что я проворонила свое счастье?»

«Не знаю. Видишь ли, когда пишут, что женщина должна быть женственной, по-женски слабой, что ей ни в коем случае нельзя заниматься мужскими делами, я всегда с этим мысленно спорю. Как можно такое говорить о всех женщинах? Женщины разные. И когда какой-нибудь женщине, взявшейся за труднейшее дело, грозят, что у нее не будет детей, я говорю: а может, ей это и не надо?»

«Вы обо мне, — испугалась Тамила, — мне не надо было иметь детей?»

«Господь с тобой, — Нина Григорьевна тоже, в свою очередь, испугалась. — Я совсем о другом. О том, что есть женщины, у которых жизненная идея дети, а у других наука или искусство».

Кто это выдумал, что чем старше человек, тем умней? Дети — это дети, даже великих балерин жалко, что их обошло материнство.

«Я довольна своими детьми и своей жизнью, — сказала Тамила, — а моя идея состоит в том, чтобы с годами не сделаться злой старухой. Я буду стараться стать такой, как вы, и даже лучше, буду добрей и великодушней».

Нина Григорьевна подошла и обняла ее.

«Я была счастлива с Сашкой, — продолжала Тамила, — он был и остался в моей жизни. И что бы со мной ни случилось, его у меня не отобрать. И дети наши с годами становятся лучше. Я без Сашки, одна, пережила их самый трудный возраст…»

И все же слова Нины Григорьевны о жизненной идее ранили ее. Неужели она прошла мимо своего главного назначения в жизни? В чем оно? Да если даже и найти его сейчас, угадать или высчитать, все уже поздно, поздно. Поздно учиться, ни в один институт по возрасту уже не примут. Тамила прислушивалась к себе, вспоминала, что она любила, чего хотела до встречи с Сашкой, и ничего значительного вспомнить не могла. Хотела поехать летом к морю. Но желание было какое-то расплывчатое, будто вынужденное. Море было недалеко, все к нему ездили, у всех оно вертелось на языке, и ей вроде бы к нему хотелось. А чего же ей на самом деле хотелось? В детстве хотелось быть первой. Первой прибежать к финишу. Первой быть в строю с барабаном или флагом. Всех перетанцевать на концерте, чтобы дольше всех ей хлопали. Но не получалось. Не тот был вид, не та упитанность, не та одежда. Да и поняла она однажды: не тот первый, кто победил на соревнованиях или опередил всех в учебе. У них в классе если куда-нибудь выбирали — выступать на телевидение или в пионерскую делегацию поздравлять участников какого-нибудь слета или конференции, — то всегда одну и ту же девочку-картинку: голубоглазую, кудрявую, с розовым румянцем. А в Артек поехала просто зазнайка и грубиянка, даже красотой не выделявшаяся девочка. Говорили, что путевку ей купил дед. Таня хотела в этом разобраться, рассказала тетке, та раскричалась: «У нас нет богатых! У нас все средние. И вообще быть такого не может, чтобы путевки в Артек продавались! Это зависть в тебе пробивается. Ты должна ее глушить, иначе будешь самым несчастным человеком». А ее не зависть мучила, что-то другое. А вот что, так и не смогла разобраться. Встретила Сашку и словно прыгнула из одной жизни в другую. В той, прежней, осталась малознакомая девочка Таня, в новой жизни объявилась Таня милая, Тамила.