— Долго болел? — спросил он у внуков. — Мало ведь совсем пожил, сорок три года.

Эти слова повергли братьев в отчаяние: кого это они встретили и зачем?

— Он не болел, — ответил Игорь. — Его убили. При исполнении служебных обязанностей.

Старик вздрогнул, закинул вверх лицо, удерживая в глазах слезы, и замер. Потом справился с собой и сказал:

— Вы уж меня извините. Я понимаю, кто я тут среди вас. Ехал как на казнь. Но если посчитали нужным позвать меня, то уж терпите, деваться вам некуда.

Старик был взволнован, понимал свою отторженность от семьи, но все же требовал милосердия, не разрешал обижать себя. Он сразу почувствовал в Игоре добрую душу и потянулся к нему. Старший, Василий, держался казенно: дескать, мы вас понимаем, но помочь ничем не можем, и вообще пора ехать, машина ждет.

В день похорон Нина Григорьевна не подошла к своему бывшему мужу. Издали поклонилась. И на кладбище, столкнувшись с ним глазами, кивнула, а уж подошла только назавтра. Обняла, прислонилась щекой к его плечу и заплакала. И он заплакал. И эти их общие слезы словно смыли всю тяжесть встречи. Не запомнил их при жизни рядом сын, не видел и сейчас. А те, кто видел, вздохнули с облегчением: так оно и должно быть: при жизни люди должны прощать друг друга, все обиды, даже тяжелые. Нельзя, чтобы человек завершал свою жизнь непрощенным. Это молодые могут не прощать, проклинать, ненавидеть своих обидчиков, у них есть разбег, есть грядущая «вся жизнь». Нина Григорьевна глядела на своего бывшего мужа со слезами: поздно ты приехал. Но хорошо, что приехал, проводил в последний путь сына, узнал, услышал от людей, какой это был замечательный, неповторимый сын.

Перед отъездом старик сходил в милицию, где работал сын, попросил рассказать, при каких обстоятельствах погиб Александр Калачев. Сашкин заместитель дал ему копию официального письма, в котором об этом докладывалось высшему начальству, а от себя добавил:

— Мы сейчас хлопочем, чтобы у обочины дороги, на восемнадцатом километре, где он погиб, был установлен памятник. Горком комсомола вызвался добыть деньги на памятник путем комсомольских воскресников и других мероприятий. Из Москвы сегодня сообщили, что вот-вот будет опубликован указ о посмертном награждении майора Калачева орденом Красной Звезды…

Новый начальник милиции говорил суховато, но два раза произнес «ваш сын», и Куприян Михайлович был ему за это безмерно благодарен.

— А когда будут судить… этих? — спросил он, боясь, что вопрос покажется начальнику неуместным.

— Это в ведении следствия. Но думаю, не затянут. Нечего там затягивать, все как на ладони.

— Простое, на ваш взгляд, дело? — усомнился Куприян Михайлович.

— Несложное, — ответил начальник, — преступники все обезврежены, картина преступления ясна.

— Тогда скажите мне, — попросил Куприян Михайлович, смятый обыденностью тона начальника, — почему это одни в молодости становятся преступниками, а других дрожь берет от одной только мысли, что вдруг да как-нибудь могло их занести на эту дорожку?

Начальник был молод, к подобным прямым вопросам не приучен, да к тому же знал, что отец, наводивший сейчас справки, бросил своего сына в раннем детстве, и все это не давало ему отнестись к гостю сердечно.

— На эту тему, — сказал начальник, — написано множество книг, в том числе художественных произведений. И все равно не найдена формула, каким путем из одного получается преступник, а из другого нет. Общие законы какие-то нащупаны, а точного определения не имеется.

Ответ обидел Куприяна Михайловича: не имел права работник милиции так отвечать, да еще в своем служебном кабинете. Зачем тогда такая армия воспитателей и сама милиция, зачем, если в борьбе с преступностью нет четкой научной линии? Но спорить не стал. В любую минуту этот молодой, как с картинки, милицейский начальник мог огреть его вопросом: «А кто вы, собственно, такой майору Калачеву? Отец-молодец? А мы и не знали, что вы существуете, не вспоминал он вас никогда».

По крохам, из рассказов чужих людей, по газетным заметкам да по официальному донесению райотдела, сложил Куприян Михайлович картину гибели сына. Оглушила она его и ослепила своей невозможной нелепостью, словно кто-то, не умеющий ни придумывать, ни рассказывать, взял да сочинил всю эту кровавую бессмыслицу.

Три паренька, тщедушных и мелких, сытых, одетых, из родительских домов, задумали пожить красиво. Чтобы куда надумал, туда поехал, чего захотел, того съел и выпил. Главное, выпил. Даже женщины у этих сморчков в мыслях еще не витали. А что надо для красивой жизни? Деньги. А где их взять? Вырвать, выхватить, под угрозой смерти отобрать у того, у кого они есть. Деньги к концу дня бывают у кассиров, а оружие, без которого ни один кассир с казенной выручкой не расстанется, бывает у охранников, у сторожей складов и других объектов. Вот и потянулся кровавый след от убитого охранника до избитого и брошенного в лесу шофера такси. Была машина, было оружие, были жертвы, но деньги не шли в руки. То загородный ресторан, к которому они среди ночи спешили, встречал их унылой табличкой «Ремонт», то магазин, в который они ворвались в момент закрытия, сдал свою выручку час назад. Мелкая денежная добыча только разжигала досаду и злость. Потом на следствии убийца майора Калачева покажет: «Мы очень были злые в ту ночь. Бензин в машине кончился, а мужик на «Жигулях», которого мы остановили, обманул нас, сделал вид, что сейчас даст бензина, а сам нажал на газ и смылся. Стрелять по колесам мы боялись. Зря боялись. Когда машина милицейская нас задержала, пришлось стрелять. А если бы был бензин, нас бы не взяли». На суде они уже говорили другое. Опомнились. Да и адвокаты перед судом помогли им осознать содеянное. Обвинение в убийстве было предъявлено одному из троих: восемнадцать лет, единственный сын, худенький, слабенький, но никаких тяжелых заболеваний ни в детстве, ни в отрочестве не переносил. Отец его, проходивший по делу свидетелем, сказал: «Прошу суд учесть, что у него очень плохое зрение. Со второго класса носит очки минус три, сильная близорукость». Судья спросила: «О чем ваш сын мечтал в детстве, чего ему хотелось?» Отец не понял вопроса. «В детстве он был примерным ребенком, — ответил отец, — учился успешно, дома помогал матери по хозяйству».

На преступников дети обучаются в родительском доме, экзамены сдают на стороне. Сашка так считал. А вот майор Калачев такого произнести себе не позволил бы. А Сашка в лоне своей семьи изрекал что хотел. Он мог бы ответить своему отцу Куприяну Михайловичу, почему одни становятся преступниками, а другим это не грозит. Хоть от сумы и тюрьмы не принято зарекаться, Сашка твердо знал, что у хороших родителей дети никаким случаем не окажутся в тюрьме. Только весь фокус в том, каких родителей можно называть хорошими. Тамилу такие его утверждения бросали в спор.

«Ну, сел на своего хромоногого: хорошие родители, плохие родители. А если хочешь знать, у подростков вообще родителей не существует. Они их не осознают. Это такой период: родители обуза, совсем не авторитет. Родители обучают хорошему, а у них протест, хочется все сделать наоборот».

Конек Тамилы тоже прихрамывал, да еще и брыкался. Сашка все время был настороже: как бы не поссориться.

«Что бы ни сделал плохого подросток по своему незрелому уму, — доказывал Сашка, — корни поступков в отчем доме. Родителям кажется, что ходить и говорить их дите научилось само. Но куда дите пошло, научившись ходить, и о чем оно заговорило?»

«Пошел-поехал! Тебе бы в пединституте студентам головы морочить, а не милицию возглавлять…»

В какую минуту оттаяло сердце Нины Григорьевны, она не заметила. Еще вчера смотрела на Куприяна Михайловича исподлобья: ну собирайся, ну уезжай, пора, все сроки вышли, и вдруг потеплела душа. Вдруг увидела, что он — Сашкин отец, глазами и сердцем увидела их сходство. И еще она увидела: был Куприян ее непрожитой, несостоявшейся жизнью. Ушел когда-то от нее, а она и не задерживала. И жила долгие годы одна, а он жил без сына. Теперь сына ни у кого из них нет и молодость давно их покинула. Откуда же тогда и зачем такое волнение?