Но все оказалось проще и прозаичнее: композитор Камандриков согласился стать героем беседы или интервью, иначе говоря, той творческой работы, которая нужна была Витусу для разбега при поступлении в университет.

— Но как же все это будет происходить без Витуса? — спросила Полина, надеясь, что тот отказался от кандидатуры Арнольда, и она, Полина, сейчас скажет: «Нет, нет, это невозможно. Я согласна подсказывать вопросы Витусу, но без него все это не имеет смысла».

— Он сейчас придет, — ответила Верочка.

Арнольд сам заварил чай, вылив перед этим старый в унитаз. Он и чистые чашки перемыл, и торт выложил на блюдо и порезал на ровненькие треугольники. Трудно было определить, то ли он привык к такой работе, то ли уже настроился на интервью и не прочь предстать перед читателями этаким простецким малым: вот в гости пришел, хозяев чаем напоил, заодно им и посуду вымыл.

Они пили чай, вспоминали кое-что из своего студенческого прошлого и ждали Витуса. Воспоминания были тусклые, незначительные. Большие и громкие события обходили стороной. Например, как Арнольда чуть не исключили из института за драку. Он не был виноват, даже не отбивался, когда его били, но перевернули так, что это он всех измолотил, да еще и был зачинщиком. Или как какой-то гаденыш из их среды под псевдонимом Виноградов напечатал в молодежной газете фельетон о Камандрикове. Фельетон невозможно было опровергнуть, все было похоже на правду, хоть и сплошное вранье.

— А помнишь, Арнольд, — сказала Полина, — как ты пел на моей свадьбе? Не знаю, как вы, а я в молодости жила в каком-то нереальном мире.

— А я была очень земная, — сказала Верочка, — я, например, верила, что Арнольд никуда от меня не денется, что это мой крест, моя верига до конца дней. А он взял и преподнес мне финик. Сначала бросил, потом стал знаменитостью. Ты хоть богат? — спросила она, глядя на Арнольда из-подо лба, будто обижаясь.

— Я не богат, — ответил Арнольд, — у меня периодически бывают деньги, но это все куда-то быстро утекает, и опять долги и ожидание новых поступлений. И еще я хочу сказать, что не бросал тебя, ты сама от меня отказалась.

— У него ни о чем нельзя спрашивать, — сказала Полина, — он выбалтывает голую правду, а это нам не надо. У гласности, знаете ли, тоже есть свои границы.

Арнольд улыбнулся, ему понравилось, что он «выбалтывает голую правду», он и в молодости любил ляпнуть что-нибудь такое, от чего, как говорили, хоть стой, хоть падай.

— Пока Витуса нет, скажи, Арнольд, — не унималась Полина, — почему ты скрывал свою профессиональную принадлежность к музыке?

Арнольда вопрос не смутил, хоть он и пожал плечами.

— А я не принадлежал к музыке профессионально. Это мама моя и отчим принадлежали. А я от них отбивался и очень хотел попасть на свою дорогу.

Витуса все не было. А время шло. Арнольд не глядел на часы, но это не означало, что он собрался сидеть здесь до вечера. И тогда Полина стала задавать ему вопросы вместо Витуса. Надо было что-то делать, Арнольд ведь не просто пришел в гости, он согласился помочь Верочке, верней, ее сыну, ну и заодно, наверное, прибавить себе славы.

— Скажи, Арнольд, а как можно понимать, что ты, просидевший пять лет в институте, не стал химиком? Спокойно получал стипендию, спокойно получил диплом. А ведь государство недосчиталось одного химика.

— Я понял твой вопрос, Полина, — ответил Арнольд, — если бы только одного химика недосчиталось государство! На это я могу ответить так: все несостоявшиеся химики, физики и так далее должны вернуть государству деньги. А не успеют или не смогут расплатиться за свою жизнь, пусть их дети расплачиваются.

— Неужели такой большой долг? — спросила Верочка.

— Да, — ответил Арнольд, — ведь деньги надо вернуть не только за обучение, но и за того студента, который по моей милости не стал химиком.

— Арнольд, Арнольд, давай о чем-нибудь попроще. Ты счастлив? — спросила Полина.

— Более сложного вопроса придумать невозможно. Но у меня и на него есть ответ. Я самодостаточен. А это редкое и великое счастье.

— Не угодно ли подробней?

— Я творю. Я, если не возражаете, талантлив. Я придумываю музыку, песни. Я сам себе и предприятие, и коллектив, и профсоюзное собрание.

— Я уже просила — попроще.

— Я могу обойтись без излишеств, верней, я могу обойтись даже без малых радостей, был бы только хлеб, вода и крыша над головой, главное для меня — творчество.

— А как насчет здоровья ближних, их покоя и благополучия? Без этого ты тоже можешь обойтись? Объясняю: сможешь ли ты творить, если дитя твое в беде?

Арнольд, видимо, мог ответить и на этот вопрос, но не захотел. Он поглядел на Верочку, и взгляд его сказал: сама все усложняет твоя подруга Полина. И Верочка встрепенулась.

— Перестань умничать, — набросилась она на Полину, — задавай вопросы по существу, ты лучше меня знаешь, какие должны быть вопросы.

— Тогда бери ручку, бумагу, помалкивай и записывай, — ответила Полина.

И полилась беседа: «Почему, Арнольд Сергеевич, иногда легковесная во всех отношениях песня мила человеку и даже нужна?», «А что делать человеку, если не дал бог таланта?», «А вам хотелось бы, чтобы ваши дети тоже стали композиторами?» Арнольд отвечал: «Любовь к песне той же природы, что и к человеку. Бывает же любовь к легковесному человеку. Сама любовь как любовь, но вот когда такая, легковесная, проходит, почему-то чувствуешь себя обкраденным». «Бога не надо винить, он талантом никого не обидел, а вот человек свой талант рубит иногда под корень». «Нет, своих детей композиторами видеть не хотел бы. Это все равно что самому повторить пройденный путь, но теперь уже верхом на своих детях». Этот ответ показался туманным, Полина потребовала пояснения. Арнольд пояснил:

— Не родители ведут за руку детей, расчищая собой путь, а дети тащат на себе знаменитых родителей и гнутся под тяжестью их авторитетов.

За какой-нибудь час Полина не только много нового узнала о «везучем Арнольде», она просто его узнала. Жил-был тюфяк, играл на гитаре, пел песенки, плакал в телефонную трубку: «Полина, я тебя умоляю, поговори с ней, нельзя же так обращаться с человеком, я же человек». А оказалось, не было никакого тюфяка, а была легковесная песня, которую он сочинил. Песню звали Верочкой, он любил ее, а когда она ушла от него, почувствовал в своей душе пустоту, как будто его ограбили. Теперь он не помнит уже тот мотив, смотрит на Верочку добрыми глазами, видимо, чувствует себя в чем-то виноватым, хотя ни в чем не виноват.

Они ушли. Вся эта встреча — вопросы, ответы, Верочкины стоны, когда она не поспевала за ними записывать, — через минуту уже казалась нереальной, придуманной или случившейся очень давно. Поэтому, когда позвонила Наталья и спросила: «Что ты делаешь?» — Полина ответила: «Можно бы и догадаться. Сижу смотрю телевизор». У нее было сто обид на дочь, прощенных, но не забытых, и всякий раз в начале разговора какая-нибудь из этих обид всплывала в памяти, и Полине стоило труда побороть ее и настроиться на ласковый лад. Когда-то она рассказывала дочери все, о чем спорили на летучках в редакции, кто из подруг чего себе купил, куда поехал, советовалась с ней, но с тех пор как появился зять Вася, все разговоры на подобные темы закончились. Виноват был в этом не Вася. Голос, сказавший за стеной роковую фразу, был явственно Натальин: «Ты же знаешь маму, вот уж кого хлебом не корми, а дай поговорить». Но это был только взмах кнута, удар последовал следом: «Я тебя прошу, Вася, сдерживай себя при ней. Ведь потом все твои откровения будут пущены против нас».

И кончилась жизнь. На несколько часов. Глубокой ночью, выпив в последний раз валерьянки, она сказала себе: «Ты тоже была в молодости жестокая. Они все жестокие. Ей просто хочется уберечь от всех напастей своего Васю. А уж за чей счет, об этом она не задумывается».

— Сидишь и смотришь телевизор? Счастливая, — сказала Наталья, — а я учу, послезавтра экзамен. Васька поехал со своими на дачу, чего-то там копать-сажать. Мама, ты меня любишь?