Она опять интересничала, бедняжка. Влюбилась с первого взгляда и теперь лезла из кожи, чтобы удержать его возле себя. Он уже во второй раз так о ней подумал: бедняжка. И поскольку она была бедняжкой, благодаря ему или по его вине, в нем тут же проснулось ревнивое чувство собственника.

— А что, разве здесь, в этой комнате, часто ночуют приезжие? — спросил он.

Любка не хотела с ним ссориться, ответила, как бы играя роль светской дамы:

— Надеюсь, любопытство единственный порок вашей милости?

Вполне возможно, что она полтора года проучилась в театральном училище, пообтерлась там, набралась словечек. Когда он уходил, разыграла из себя такую незабудку в белом фартучке, такую восторженную из плохого фильма героиню:

— Давай завтра встретимся на конечной остановке тринадцатого автобуса. Там такая красота, такой лес! В четыре часа тебя устраивает?

Он ничего определенного не ответил, но назавтра в четыре часа был в этом, с позволения сказать, лесу.

Через несколько дней она ему сказала:

— Теперь дома буду ночевать редко, у нас отключили и воду, и газ, и электричество.

Так их вынуждали перебраться в новый дальний район. Все в доме, желая того и не желая, переехали, а они с матерью держались. Настаивали, чтобы новое жилье было в центре. Он молчал, когда она заводила разговор о переселении, не понимал ничего в этих делах. В Москве он жил в хорошем, недавно построенном общежитии, отчий дом был на Урале. Бревенчатый дом на крепком высоком фундаменте. Дом, построенный дедом в железнодорожном поселке. Сейчас в доме жили отец, мать, два младших брата и сестра. Его место было занято в тот же день, когда он уехал. Без всяких слов было понятно, что он не вернется уже под крышу родного дома. Иногда, когда Любка уж слишком рьяно отстаивала свои права жить в центре, он ей говорил:

— Смирись. Пожила в центре, и хватит, теперь пусть поживут другие.

— Я бы уступила, я бы тут же уступила, если бы мне показали этих других. А то ведь — темная ночь, тайна мадридского двора. Бери ордер и уматывай с глаз. «У нас тут будет молодежный центр». А я кто? Я не молодежь?

Иногда она утомляла его разговорами, и он просил:

— Помолчи.

Она без обиды отвечала:

— Я бы с удовольствием молчала, если бы мы думали с тобой об одном и том же.

Лесок был их домом. Большие деревья здесь были спилены, на разных уровнях торчали пни. Пни-столы, пни-стулья, пни-спотыкалки, чтобы не зевали, смотрели под ноги. Стоял здесь брошенный кем-то ссохшийся щелястый шалаш, рядом с ним чернел выжженный круг кострища. В этом черном круге валялись старый чайник и погнутое ведро. Они не разводили огня. Любка привозила чай в термосе и много пирожков с капустой в прозрачном пластмассовом пакете.

Когда между ними произошло то, что происходит в подобных обстоятельствах с молодыми людьми, он вознегодовал и расстроился. Заявил ей чуть ли не с ненавистью:

— Ты должна была предупредить, что у тебя никого не было. Ты обманула меня.

Ей не хотелось говорить о том, что случилось, но он не отставал, обличал ее, негодовал:

— Это ведь старый как мир способ, на который ловят женихов! Обмен, так сказать, невинности на замужество.

— Никогда не произноси слова «невинность», — она глядела на него с грустью, — всякий, кто всерьез произносит это слово, выглядит умственно неполноценным.

Он был уверен, что она страдает и только прикидывается спокойной и грустной. И еще он был уверен, что она его теперь будет шантажировать. Прикинется через какое-то время беременной и так далее.

— Я не люблю, когда меня поучают, — продолжал он ее отчитывать, — я сам могу кого угодно поучить. И невинных девиц не люблю. Невинные девицы не должны шляться по лесам, а должны сидеть дома или в библиотеке.

— Знаешь, ты кто? — спросила она, улыбаясь. — Ты Каренин. Алексей Александрович Каренин, которого любит Анна. Любит своего Каренина, и никакие Вронские ей не нужны. Многие ведь осуждают Анну, потому что не понимают, что Каренину любовь была не нужна. Он мог жить без любви, а она не могла.

Она специально его запутывала, чтобы увести от серьезного разговора.

— Оставь в покое героев гениального Толстого. Я хочу тебе признаться, Люба. Я самый настоящий подлец. Я женат. У меня жена и ребенок.

Она не вздрогнула, не бросилась от него со всех ног, она только прерывисто, как после плача, вздохнула и спросила:

— Грудной?

— Ага.

— Хочешь, я свяжу ему шапочку и носочки? Он кто?

— В каком смысле?

— Мальчик или девочка?

— Мальчик, слава богу.

— Слава богу, что у тебя нет детей, — сказала она, — а то бы они выросли и тоже кого-нибудь мучили.

Борис опешил: неужели она так его знает, что и соврать невозможно?

— Вот видишь, как ты себя ведешь, — сказал он, — сама позволяешь себе неизвестно что, а потом я буду во всем виноват.

— Успокойся, — ответила она, — не будешь ты ни в чем виноват. Я сама тебя сюда зазвала, сама во всем и виновата.

Они стояли на конечной остановке тринадцатого автобуса, у Любки в руках была сумка с пустым термосом. Как только подошел автобус, она вошла в него с передней площадки и даже не кивнула ему на прощание. Борис растерянно поглядел вслед пустому загромыхавшему автобусу: что это с ней? Такая смелая и самостоятельная? Посмотрим, посмотрим, какой будет, когда прибежит мириться.

В тот день он ее ненавидел: нигде не работает, ни к чему не стремится. Нашла бы себе лучше богатого старичка, который приодел бы, заодно и довоспитал бы. Борис верил, что в природе существуют такие старички, богатые, благородные, жаждущие в жизни добиться благосклонности у какой-нибудь Любки. Но на следующий день он стал думать о Любке по-другому, накатывало что-то вроде вины: не надо было ругать ее, все-таки она его любила. Ему, конечно, для будущей жизни нужна другая, но это когда-то, потом, настоящая его жизнь еще не начиналась. Сейчас же в самый раз пришлась бы Любка.

Она появилась через месяц. Общежитие было заполнено заочниками. Дипломники уже все распрощались с институтом, а он застрял. Появилась надежда попасть в аспирантуру. Он не был выдающимся студентом, аспирантуру ему не прочили, но вдруг освободилось место, он попался на глаза своему профессору и нежданно-негаданно получил рекомендацию и приглашение готовиться к экзаменам.

— Если бы я умерла за этот месяц, — сказала Любка, — ты об этом даже не узнал бы.

Она вполне могла умереть, такая стала худая, даже не тощая, а невесомая, как паутинка. Нежно-розовые щеки, черные длинные ресницы, не шло ей краситься, даже так умело. Эти щеки и ресницы под кружевной шляпкой-самовязкой сделали ее еще более жалкой, весь вид ее словно говорил: вот, приукрасилась, а все равно все та же бедняжка. Но сердце Бориса возрадовалось: пришла, не забыла, любит меня, а я возьму да и удивлю ее — позову в загс. Но сразу же отверг эту мысль: какая женитьба, о чем он? Впереди экзамены в аспирантуру, совсем другая судьба ему предлагается. Нельзя ему сейчас жениться на ком попало, и вообще жениться надо с умом.

А она осталась той же бездомной Любкой, та же шляпка, тот же термос в сумке и пирожки с капустой в пластмассовом пакете. Напарник Бориса по комнате уехал, и они в тот жаркий день не поехали за город. У нее были новости: поступила на работу, и вторая новость — они с матерью отвоевали центр. Опять две комнаты в коммуналке, но зато первый этаж. Никто не хотел брать этот первый этаж, потому что не жили на шестом без лифта. Работу она себе нашла странную, он никогда о такой не слышал. Няня в фирме «Заря», но не такая, которая сидит с детьми, когда родители на работе или в театре, а няня для развития творческих наклонностей у детей.

— Как же ты развиваешь у них эти наклонности?

— Это группа такая дошкольная. Приводят детей в специальную для этих занятий квартиру, чья-нибудь мамаша или бабка сидит в углу, следит, чтобы я не халтурила, ну а я выкладываюсь. Помнишь сказку про репку? Вытянули они репку, и конец сказке. А потом что? Это я у детей спрашиваю. А ты знаешь, что потом было?