— Зачем тебе моя любовь?
Он пожал плечами, исповедоваться не собирался.
— Тогда я тебе скажу, — Любка приблизила к нему свое треугольное лицо с широко расставленными глазами. — Тебе надо, чтобы было выполнено последнее желание старухи.
И опять он ее не понимал: какое желание, какой старухи?
— Той самой, — объяснила Любка, — у которой все-таки отказалась быть на посылках золотая рыбка.
Вот кем она себя представляла! Золотой рыбкой! А что у нее было, у этой нищей золотой рыбки, чтобы одаривать других? В духовном, разумеется, плане. Он сказал ей об этом.
— Ты знаешь, не можешь не знать, что у меня есть, — сказала Любка, — тебе очень хорошо это известно.
И тогда из него выпрыгнуло слово, которое он не собирался произносить.
— Терпение?
Любка задумалась, ее, видимо, насторожило слово, которое вырвалось из него, и она это слово отвергла.
— У меня есть бесстрашие. Я не вильну хвостом и не скроюсь в пучине моря, даже если ты попросишь у меня мою жизнь.
Она постоянно затягивала его в свои словесные омуты. Пусть бы лучше говорила, что любит, страдает, ревнует. Зачем ему лишать ее жизни?
На редких скамейках бывшего леса встречались парочки. Казалось, что они жмутся друг к другу от страха. Любку они возмущали.
— Это не люди, это рабы своих жалких инстинктов.
— Это их первая любовь, — взялся он однажды их оправдывать. — Когда влюбятся во второй раз, уже не будут такими испуганными и бездомными.
— Вторая любовь будет искать себе ключ, — сказала Любка, — найдет и залезет в чужую квартиру.
Он хотел спросить: значит, у нас с тобой первая любовь? Но он не позволял себе никаких слов о любви.
— Ты уже находила ключ, — спросил он, — залезала с кем-нибудь в чужую кровать?
Любку вопрос не обидел.
— Зачем, — спросила она заносчиво, — зачем мне какой-то дурацкий чужой ключ? Я поведу свою любовь куда захочу — в леса, поля, луга, на другие планеты.
— Может, и меня ты привела сюда?
— А кто же тебя привел? — удивилась Любка. — Ты разве забыл, как все началось?
Он не забыл. В кармане было семь рублей. Очереди возле «Светлячка» никакой. Зайду, посижу, посмотрю, как убивают время молодые современники. В его двадцатитрехлетнем возрасте молодыми были те, кому до двадцати. В кафе играл джаз, мест не было. Официант подвел его к столику, за которым сидели три девицы. Лет по двадцать, лохматые, раскованные, но не завсегдатайки. Уставились на него, подняв брови, как бы совсем им не интересуясь, а только изображая любопытство. Скромность не отягощала им жизнь. Одна из них, в их раскладе, наверное, самая красивая, спросила:
— Студент или молодой специалист?
— Мистер икс.
— Как интересно, — сказала другая, — у мистера икс такие красивые, загадочные глаза.
Разговор тронулся, закружил, они друг друга понимали.
— А вы, девочки, чем занимаетесь, чего ждете от жизни?
— Вот ей нужен богатый жених, — ответила самая красивая и показала на Любку, — а мы пока не спешим, мы стюардессы.
Дуры они были московские, а не стюардессы. Он быстро опустил их на землю, поучил, что врать надо не так тускло, если уж взялись за это дело. Тем более в «Светлячке». Здесь элита обманщиков и проходимцев. Девицы притихли. Он не ошибся, были они здесь в первый раз. «Стюардессы» работали за городом в парниковом хозяйстве, это была их практика, собирались стать дипломированными агрономшами. А третья, Любка, глазастая, с торчащими ключицами в вырезе голубого перекрученного платья, какое-то время принадлежала к миру искусства. Ее выгнали со второго курса театрального училища. От нее там долго добивались объяснения, почему пропускает занятия. Любка отвечала: «Обожаю шляться». Когда же все эти допросы-разбирательства ей надоели, заявила, что поступила в их дурацкое училище на пари. И выиграла куртку из красной синтетики. Но беда: в холод куртка становится деревянной и холодной, как колода. Она так оскорбила преподавателей и студентов, этот будущий и настоящий театральный мир, своим пари, что это слово никто даже устно не повторил. Не было никакого пари, никто в их мир не мог проникнуть таким легким способом. Любку исключили за прогулы и низкий моральный уровень.
Театральное училище, из которого она вылетела, и было, собственно, причиной его интереса. «Стюардессы» очень удивились, когда он попрощался с ними у метро и остался с Любкой.
— Я живу недалеко, — сказала она, — пошли ногами.
Конечно, он расценил это как желание подольше побыть с ним наедине, поближе, так сказать, познакомиться и взял ее под руку. Теплая ночь вступила в город. Откуда-то из переулка вынырнул и возник перед ними пьяный. Остановился, покачался, как маятник, и побрел дальше.
— Ты со мной никого не бойся, — сказала Любка, — я тебя никому в обиду не дам.
Как она, бедняжка, хотела ему понравиться.
— С каких это пор девицы взялись защищать сильный пол? — спросил он. — Вот уж не думал, что похож на труса.
Любка стала путано и длинно объяснять: она не хотела бы, чтобы какая-нибудь неприятность у него была связана с ней. Сказала:
— Я не хочу, чтобы ты краснел, вспоминая нашу первую встречу. А этот пьяный мог все испортить.
«Первую встречу…» Надеялась и на вторую и на последующие.
Она жила в старом шестиэтажном доме без лифта. Лифт здесь когда-то был, узкая железная клеть без дверей стояла посреди площадки на первом этаже. Шесть мраморных широких ступеней вели к этой площадке. Любка вошла в этот доисторический железный лифт и стала читать стихи. Из двери выглянул старик: «Люба, ты знаешь, сколько времени?» Потом он поклонился Борису, укоризненно, на Любкин счет, покачал головой и закрыл за собой дверь. Любка спросила:
— Хочешь, пойдем к нему? У него книги редкие, чай всегда хороший, он его только на один раз заваривает.
Борис ответил:
— В другой раз.
И тогда Любка выпрыгнула из старого лифта и с какой-то отвагой произнесла:
— Ну что ж, пошли!
Они взошли на высоченный шестой этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь. В коридоре у зиявшего отверстия в стене сидел серый кот. Он сидел как бы на границе коридора и железной крашеной крыши. Дом был не целиком шестиэтажный, за проломом в стене была крыша пятого этажа. На потолке длинного коридора горели в ряд электрические лампочки. Было видно, что некоторые двери здесь замазаны глиной и побелены. Но следы их проступали, этих бывших дверей.
— У меня отдельная комната, — сказала Любка, открывая тоже не закрытую на ключ дверь и пропуская его в черную неизвестность. — Свет зажигается из маминой комнаты. Не возражаешь, если она зайдет сюда и познакомится с тобой?
Он не посмел ответить: не надо. Свет очень скоро вспыхнул, и тут же появилась Любка со своей темнолицей мамашей. Типичная сельская тетка, такие всю жизнь живут в Москве, как в райцентре, по всем законам этого райцентра — от моды в одежде до веры в то, что взгляды всех встречных упираются в них. У него самого живет в Москве такая родня, он этих тяжелых, несгибаемых женщин неплохо знает.
— Что же вы так поздно, — спросила Любкина мать без всякого намека на приветливость, — приезжий, наверное?
— Я студент, уже давно здесь живу. Конечно, мне не надо было приходить так поздно. Сейчас уйду. Извините.
Сказал он все это довольно бесстрастно, без тени смущения, Любкина мать ответила:
— Это ваши дела, — и ушла.
А он стал разглядывать просторную комнату, заставленную старинной, знавшей лучшие времена мебелью. Хорошо еще, что такой вариант, мог бы вполне попасть в какой-нибудь вертеп, или как это там еще называется.
— Мебелишка откуда такая знатная? — спросил, рассматривая высокий резной буфет с зелеными гофрированными стеклами.
— Соседи подарили, чтобы не тащить на свалку. Дом наш выселен, осталось семей десять на всех этажах. Ты не мог бы со мной разговаривать человеческим голосом?
— А может, я не человек.
— Ты человек. Человеком нельзя притвориться. Ты просто не очень добрый человек.