Шагов на террасе не слышно. На столе — графинчик наливки, неубранная посуда. Марья подходит ко мне, говорит выдохнувшимся голосом:

— Я уеду от него. Мне не надо было вообще приезжать. Все из-за тебя.

Это я уже слыхала. Из-за меня у нее не та пенсия, какая должна быть, из-за меня она погрязла в кастрюлях. Наверное, про себя считает, что из-за меня осталась старой девой.

— Я уеду, — повторяет Марья. — Лучше поздно, чем никогда.

— Не говори глупостей. А как же Прокоп?

— Ты же уезжаешь. Ты почему-то себя не спрашиваешь: «Как же Прокоп?»

— Я совсем другое дело. Мне надо учиться.

— Тебе прежде всего надо стать человеком.

— Я уже человек.

— Отнюдь. Тебя слишком любил Прокоп. А любовь не обучает. Ты ничему не обучилась.

— Я обучусь. У меня еще есть время.

— Нет, — говорит Марья, — для такого учения ты уже слишком стара. Но когда-то все-таки надо будет платить долги.

Я уже не могу отвечать ей спокойно, срываясь, кричу:

— Сколько я тебе должна?!

— Ты должна Прокопу. А он мне. Но я ему прощаю. Он занимал не для себя, для тебя.

— Ах, вот как! Ближайшие родственники вели счет расходам. Кормили кашей и записывали, сколько стоит крупа, сколько молоко!

— Чудовище! — прошипела Марья и плюнула в мою сторону. — Утопить такую не жалко.

— Всех не перетопишь. — Я видела, как злые слезы катятся у нее из глаз, но жалости они у меня не вызывали. — Все молодые идут своей дорогой. Они выплачивают свои долги следующему поколению — детям.

— Правильно, — затрясла головой Марья, — тогда ты узнаешь. И это будет справедливо.

Она пошла к себе. Сухонькая разгневанная старушка. Когда я увидела ее прямую узкую спину и седой узелок на затылке, то поняла, что я сейчас вытворяла. Отчаяние охватило меня.

— Марья! — заорала я и бросилась ей наперерез. — Прости меня! — Я бухнулась на колени, зарылась лицом в ее подол. — Ударь меня, прокляни, только прости!

Марья опустилась на пол, уткнулась лицом в мое плечо:

— Он умрет без тебя.

— Прокоп? — спросила я.

— Он умрет. Я это знаю. Это так все сразу: и пенсия, и ты.

— Что же делать, Марья?

— Пожалей его. Не уезжай. Останься.

У нее были все-таки старосветские понятия о жизни. Как я могу остаться? Такой конкурс! Такая победа! Прокоп сказал: «Я горд».

— Я никуда не поеду, — сказала я Марье, — останусь с вами.

— Обо мне речи нет. Это для Прокопа. — Марья поверила моим словам. — Напиши письмо в институт. Пусть переведут на заочное. Прокоп устроит тебя в проектный институт. Станешь учиться и работать, а он будет жить.

Она говорила, и каждое ее слово убивало меня. Прокоп будет жить! Для этого я должна отказаться от своей жизни. От города, который не верит слезам, а верит удачливым, смелым людям, от своих предчувствий, что там со мной случится что-то необыкновенное.

— Из-за чего вы поссорились? — спросила я, чтобы перевести разговор на другое.

Марья поджала губы, прежнее надменное выражение появилось на лице.

— Микола — алкоголик. Я это сегодня установила. А наш готов с ним пить до инфаркта. — Она прикрыла глаза, решала: говорить — не говорить, наконец решила: — Тот графинчик на столе — второй.

Бедный Прокол! Ему без меня будет действительно плохо. Не мой отъезд, не Микола-алкоголик, а родимая сестрица Марья доведет его до инфаркта.

— Он очень расстроился? — спросила я.

— Он лег и захрапел.

Я помогла Марье подняться. Килограммов в ней было тридцать, не больше.

— Если не спит, — сказала она, — принеси ему чаю.

Прокоп не спал. Посмотрел на меня искоса и снова уткнулся в книгу. Я спросила:

— Будешь пить чай?

Он покачал головой: не буду. Не отрываясь от книги, спросил:

— Когда уезжаешь?

— Послезавтра.

— Один вопрос: не могла бы ты забрать с собой Марью?

— Папа, — я произношу это слово торжественно, и он вскидывает голову, — папа, почему о простых вещах мы никогда не говорим серьезно?

— Как-то оно так пошло и катится, — отвечает Прокоп. — А какие простые вещи ты имеешь в виду?

— Те, что происходят со мной. Я поступила в институт. У меня начинается новая жизнь, а ты ничего не хочешь сказать мне вслед.

— Я уже все сказал. Я тебя вырастил. Ты поступила, а я вступаю… тоже в новую жизнь. — Он замолкает, потом исподлобья подмигивает мне. — Забери с собой Марью.

С ним нет никакого сладу. Сидит толстый и сникший, волосы растрепаны, седые космы развеваются, как у мудреца.

— Помнишь Наташку и Светку?

— Помню.

— Наташка провалилась, а Светка выходит замуж.

— Ты тоже выйдешь замуж.

— Не знаю.

— Когда выйдешь, рожай побольше детей.

— Зачем?

— Когда один — это плохо. Трудно.

Я добилась серьезного разговора. Но что-то мне от него совсем нерадостно. Прокоп снова погружается в книгу, я сижу тихо, оглядываю комнату: старый письменный стол, черный, во всю стену, и тоже старый книжный шкаф, в нем из-за стекла смотрят на меня мои детские фотографии. Девочка с бантиком на макушке, девочка с косами, девочка с куклой, девочка с книжкой. Прощай, девочка! Я подхожу к креслу, в котором сидит Прокоп, кладу ему сзади руки на плечи и спрашиваю:

— Куда оно уходит?

Он поворачивает ко мне голову, серый глаз глядит чисто, с интересом:

— Ты спрашиваешь про счастье?

— Про детство.

— Никуда, — отвечает Прокоп, — остается. Сидит и сидит, а потом возьмет и вылезет: здравствуй!

— Ты мой умный старенький мальчик, — говорю я и кладу свою голову на его седые лохмы. — А я, знаешь, кто?

— Кто?

— Я твоя хорошая дочь.

Прокоп кашляет и хриплым голосом спрашивает:

— Ты в этом уверена?

Я не уверена.

— Прокоп, — говорю я ему, и слезы ползут у меня по щекам, — хочешь, я никуда не поеду, останусь. Буду учиться заочно. А ты меня по блату устроишь в проектный институт.

Он качает головой: нет, не хочу. Губы вздрагивают, будто он что-то беззвучно произносит, потом поднимает на меня глаза, смотрит строго и грустно.

— Тебе еще долго жить на свете. Ты еще узнаешь, что тот, кто уезжает, возвращается. А тот, кто уходит, никогда.

Я понимаю, о чем он говорит, и сердце мое пустеет от горя.

— Ты никуда не уйдешь, — говорю я ему, — и я никуда не уйду, я только уеду и вернусь. А ты будешь сидеть и ждать меня, как…

— …как Пенелопа, — подсказывает Прокоп. — Дурища, по-моему, была эта Пенелопа. Сколько она ждала?

— Сколько надо, — отвечаю я. Мне не нравится, что он опять хочет отделаться от меня болтовней. — Прокоп, давай серьезно.

— Давай, — соглашается он. — По блату я ничего и никого не устраивал. Странно, что ты этого не заметила. И я вряд ли рекомендовал бы тебя сейчас в проектный институт. И вообще, тебе самое время пожить среди людей.

Я стараюсь попасть ему в тон:

— Надо мне скорей становиться взрослой, самостоятельной. Не сердись, но ты и Марья оберегали меня от жизни, очень любили. А любовь не обучает.

Мне очень хочется успокоить его, я повторяю Марьину фразу о любви, которая не обучает, и удивляюсь словам Прокопа:

— Любовь обучает. Больше, чем что-нибудь иное. Только мы плохо учимся. А насчет того, что надо скорей становиться взрослой, ты не спеши. Не спеши.

ВИКЕНТЬЕВНА И КАРОЛИНА

— Каролина! Дали имя, словно какой принцессе! А какая она Каролина? Посмотрите на нее: мышка, и глаза мышиные.

Каролина смотрит на Викентьевну своими черными бусинками, и я не могу сдержать улыбку: действительно похожа на мышку: острый подбородок, волосы на голове серые, легкие, как пушок.

— Не хочет в детский сад, — продолжает Викентьевна, — мертвый час, музыкальные занятия, но ей, видите ли, этого не надо. Сидит целый день под ключом, а потом начинает гоцать. Гоцает, гоцает, пока я к двери не подойду.