На следующее утро, ровно в половине шестого, генерал Боске действительно двинулся вдоль берега со, всей 2-й французской дивизией, имея сзади себя турецкие батальоны.

Между тем английская армия и не думала двигаться. Лорд Раглан заботился о своих уставших людях и, сверх того, боялся оставить свой обоз без прикрытия. Французы стали терять терпение. Сент-Арно отправил к лорду Раглану адъютанта спросить: что означает такое замедление? Лорд Раглан ответил, что часть его войска прибыла поздно и требует отдыха. Сент-Арно был вынужден послать Боске новое приказание: остановиться. К девяти часам французская армия остановилась; солдаты расположились, как на бивуаке, и стали варить в котлах кофе, браня англичан за их медлительность.

Утро было тихое, ясное, жаркое. В наших полках служили молебны. Наскоро пообедали и стали приводить в порядок оружие и амуницию. Солдаты надевали чистое белье. Все это делалось без шума и без обычной солдатской суеты. Особых военных приготовлений у нас не было: казалось, что готовятся встречать праздник, да и день, кстати, был праздничный. Солдаты молились; многие из офицеров становились на колени.

Даже у ставки главнокомандующего, подле которой собиралась блестящая петербургская молодежь, не было слышно ни смеха, ни шуток. Всеми овладело такое же торжественное настроение, какое овладевает даже неверующим, когда он входит в храм и видит громадную, коленопреклоненную, молящуюся толпу народа.

Но когда дивизия Боске вдруг остановилась и стала пить кофе, у нас обнаружилось недоумение, смешанное не то с досадой, не то с чувством облегчения от какой-то тяжести. Многие, и в том числе сам главнокомандующий, стали думать, что в этот день опять ничего не будет.

Ординарец Стеценко прискакал назад от Кирьякова к главнокомандующему.

— Ну что? Видел он там французов? Ты сказал, что мы видели их движение? — спросил Меншиков.

— Точно так, ваша светлость, но генерал возразил мне: вижу, но не боюсь их.

— Это что значит? — спросил Меншиков, услыша с правой стороны звуки бубнов и пение. Оказалось, что истомленные московцы, торжествуя свой переход через Алму в виду неприятеля, шли теперь мимо других полков с бубнами, песнями и плясуном, оглашая этими звуками эполемент князя Горчакова. Московцы шли к маяку, на левый фланг, так как принадлежали к составу дивизии генерала Кирьякова. Уже по одному этому князь Меншиков ненавидел этот полк. Он приказал песенникам замолчать, а полку стать на свое место. В то же время князь послал своего адъютанта Панаева к Кирьякову с приказанием такого рода: "Ежели до ночи не будет дела, то на горе развести к ночи костры и придать ей вид нового бивуака, дабы отклонить неприятеля от флангового движения, которое при нашей растянутости едва ли можно отразить".

Панаев застал Кирьякова за сытным завтраком.

Услышав новое приказание князя, Кирьяков не на шутку рассердился.

— Вы уже не первый посланный от светлейшего, — сказал он, — и все об этом левом фланге! Что он беспокоится! Слезайте-ка лучше с коня да закусите, а мы французов угостим: как кур перестреляем. Кто на подъем вышел, тот тут и лег. Да не пойдут, бестии! Они только делают отвод. У меня там Рако-вич, командир второго батальона Минского полка он все подкреплений просит. Куда ему? Там и батальону делать нечего. Я сейчас послал светлейшему сказать о том, что мне Ракович доносит. Неприятель, видите ли, притащил к берегу моря какой-то огромный ящик, к самой Алме, положил его против подъема, а сам ушел. Я думаю, в ящике чумные. Они нас поддеть хотят: думают, вот так мы и побежцм рассматривать. Вот возьмите трубу: этот каторжный ящик виден отсюда… Что же, не хотите закусить?

Панаев наотрез отказался и поскакал назад к князю.

Князь Меншиков так убедился в том, что бой не состоится, что послал сказать в штабной обоз, находившийся на горе, верстах в двух от его ставки, чтобы там ему разбили палатку и варили обед.

Но в это время прискакал Панаев с донесением, что Ракович требует подкреплений, а Кирьяков не дает их, этого было достаточно для того, чтобы Меншиков рассердился и излил свой гнев если не на Кирьякова, то на солдат его дивизии.

Кстати, в это время мимо палатки князя проходили изнемогающие батальоны Московского полка. Меншиков немедленно приказал двум из этих батальонов, как раз наиболее уставшим, первому и второму, стать в первую боевую линию перед фронтом Тарутинского полка, уже несколько дней отдыхавшего на позиции. Став на указанное место, московцы, по старинному обычаю, видя идущих на себя неприятелей, стали переодеваться в чистое белье. Меншиков не ограничился тем, что поставил московцев на самую опасную позицию: он лишил их главной силы, состоявшей на оба батальона из сорока восьми вооруженных дальнобойными ружьями штуцерников, которые были вместе с третьим батальоном отправлены через мост и через Бурлюк-в алма-тамакские виноградники, стало быть, на аванпосты. Четвертый батальон московцев стал справа белой каменной кладки, то есть недостроенного, издалека видимого маяка. К командиру этого батаяьо-на подъехал старший адъютант Кирьякова.

— Что, не видно начальника дивизии? — спросил батальонный командир.

— Он там, у маяка. Приказал подать коня; удержится ли в седле, не знаю… При мне налил такой пунш, что вышел голый ром. Такой крепкий чай с досады пью, говорит.

— А что, должно быть, у нашего Василия Яковлевича опять что-нибудь вышло с светлейшим?

— Да как же! Светлейший все к нему придирается. А Василий Яковлевич, в пику ему, все переговаривает слова старого князя насчет батарейки: туда палит и сюда стреляет. А на поверку выйдет, говорит Кирьяков, что неприятель из этого же эполемента пустит в нас картечью. Я хотел отвлечь внимание Василия Яковлевича от этого вопроса, тронул шпорами своего коня и говорю ему: неприятельские войска снова движутся и главнокомандующий ожидает вас на коне.

Действительно, окончив завтрак, Кирьяков поехал по батальонам кричать "ура". В это время Меншиков наблюдал в трубу не за неприятелем, а за нашим левым флангом. Он чувствовал себя нехорошо после бессонной ночи и пробормотал:

— Некстати нездоровится!

Посмотрев еще немного, Меншиков убедился, что на левом фланге Кирьяков переставил некоторые части вопреки его приказанию. Князь спросил своего кабардинца, сел на коня и поскакал на левый фланг, проворчав:

— Надо посмотреть, что там наделал Кирьяков.

На пути князь пробормотал приветствие войскам и сказал им: "Надо вам показать себя сегодня истинно русскими молодцами". Солдаты не расслышали, и никакого ответа не последовало.

Во время подъема князя и его свиты на высоты левого фланга было замечено общее движение в неприятельских рядах. Теперь все поняли, что бой состоится сейчас же. В нашей передовой линии солдаты стали в ружье; московцы, не успевшие даже пообедать, стали разбивать колодки и откусывать патроны.

Англо-французы приближались к нашим аванпостам. Французы несколько опередили англичан, но и последние были уже ясно видны невооруженным глазом. Французы шли густыми колоннами, а англичане — длинным развернутым строем, имея впереди себя парную цепь, загнутую по углам. Их красные мундиры и оружие были ярко освещены палящими лучами солнца.

Окружавшие князя офицеры, видя движение англичан, терялись в догадках. Они понять не могли, как можно вести войска в атаку развернутым фронтом. В каждом тогдашнем учебнике предписывалось действовать густыми массами, напором.

— Должно быть, они думают при ударе охватить наши колонны с флангов, сказал сам Меншиков, разделявший общее недоумение, но старавшийся не выказать этого. — Да, — прибавил он, — цель явная. Доказательством служит то, что середина их батальона вдвое глубже краев.

В это время к князю подскакал наконец Кирьяков, слегка покачиваясь на своем прекрасном коне. Князь показал вид, что не замечает Кирьякова, и отвернулся. Кирьяков также повернул коня в сторону и поехал к тарутинцам, которые четырьмя массивными колоннами лежали с левой стороны маяка.