Была полночь. Генерал Шульц спешил по требованию главнокомандующего в Николаевские казармы. Князь Горчаков, окруженный генералами, ходил взад и вперед по комнате. Генерал Коцебу сидел у стола и писал.

Горчаков был бледен и расстроен. Некоторые генералы спали в креслах, издавая заметный храп.

— Ваше превосходительство, — спросил Горчаков, обращаясь к Шульцу, успели ли вы испортить орудия, взорваны ли пороховые погреба и есть ли еще цепь на банкете[147]?

— Матросы заложили в блиндажи удобовоспламеняемые составы; пороховые погреба будут взорваны при помощи гальванизма, — отрапортовал Шульц.

— Есть ли цепь? — снова спросил Горчаков.

— Полковник Зеленый стоит со своим полком у баррикад.

— Хорошо, — сказал Горчаков и, подумав, спросил: — Ну а если неприятель заметил наше отступление и будет нас преследовать, а мы до рассвета не успеем перейти мост?

— Успеем, ваше сиятельство, — ответил Шульц и прибавил: — Отбитый неприятель не преследует!

Он подчеркнул слово "отбитый", но Горчаков не заметил или не хотел заметить иронии.

Войска были собраны на Николаевской площади в ротных колоннах. Теснота была страшная. Весть об оставлении Севастополя разнеслась всюду: вокруг толпились не только солдаты, но и жители. Вправо от большого моста, устроенного через бухту, сгрудились, на мыске и сзади, возы, телеги, полуфурки, дрожки, кареты; тут же стояла и артиллерия, обреченная на потопление. Бабы с узлами и с малыми ребятами, денщики с офицерскими пожитками и с головами сахару, с чемоданами, старики и дети, почти все население Севастополя собралось в пеструю, разнокалиберную толпу.

Глебов стоял задумавшись и обернувшись в сторону Малахова кургана. Было довольно свежо, дул сильный ветер, и он продрог без шинели. Вдруг он услышал голос своего денщика, едва нашедшего его в этой толпе.

— Ваше благородие, нашу батарею сейчас переправлять будут… Шинель потеряли? Возьмите мою. Теплее будет…

— Не надо, голубчик… Идем скорее.

Они пошли к своим. Денщик оглянулся и вскрикнул:

— Ваше благородие! Француз бочонки пустил!

— Какие бочонки?

— Стало быть, с порохом, жечь город!

— Это наши жгут, — сказал Глебов и сам стал вглядываться.

Матросы зажгли уже пороховые дорожки. Как огненные змейки ползли эти дороги к погребам бастионов и взошли в погреба. Громадные огненные снопы поднялись и разразились страшным треском. Бомбы и гранаты, сложенные в погребах, рвались в воздухе.

Глебов отвернулся.

— Брата Николая не встречал? — отрывисто спросил он денщика.

— Никак нет, ваше благородие. И денщика ихнего не видать.

"Ранен или убит?" — мелькнуло в уме у Глебова.

Войска двигались по мосту, наведенному через бухту. В городе, исполняя приказ начальства, безжалостно жгли и коверкали все, чтобы ничего не досталось "ему". Еще недавно Васильчиков едва мог добиться у Горчакова позволения снести некоторые полуразрушенные дома, чтобы воспользоваться досками для блиндажей. Даже уцелевшие дома велено было жечь, как будто мы собирались навсегда выпустить из своих рук Севастополь.

Солдаты усердствовали. Мебель, рояли, уцелевшие от бомб зеркала — все коверкалось, ломалось, выбрасывалось на улицу. На паркетных полах раскладывали костры и зажигали здание. Немногие уцелевшие еще лавки, подвалы и винные погреба — все было отперто, выброшено, разлито, предано сожжению. Ветер быстро разносил пожар, и громадное зарево освещало картину истребления. На Екатерининской улице жалобно выли собаки. Некоторых маленьких щенков солдаты из сострадания захватили с собой.

Толпа жителей ждала, когда переправят войска. Многие вопили, чтобы их взяли вместе с солдатами, но начальство было глухо к просьбам. Все пароходы и гребные суда работали.

— Дай дорогу! — кричит фурштат, погоняя тройку и врезываясь в толпу.

— Берегись!

— Батюшки, пропустите! — вопит какая-то старуха с узлом.

— Арина, а Арина! Куда те нелегкая занесла! — кричит бабий голос. — Али ребят на француза покинешь, угорелая!

— Ай, батюшки! Ребята-то дома остались.

— Ради Бога, пропустите, задавите, я с ребенком! — кричит нежный женский голос.

Глебов узнал этот голос и в мгновение очутился подле Лели, которая едва проталкивалась в толпе, прижимая к себе крохотного малютку, который спал, несмотря на весь этот шум и гам: он привык к реву пушек и теперь не просыпался. Глебов не спрашивал Лелю, как она сюда попала, он поспешил принять ее под свою охрану и, подойдя к одному генералу, попросил, чтобы эту молодую даму взяли на пароход. Генерал, изумившись, как она сюда попала вопреки приказу всем дамам оставить Севастополь, позволил. В это время вдруг послышался женский вопль: какую-то старушку нечаянно столкнули в воду. Глебов хотел броситься на помощь, но дюжий матрос уже швырнул старушку на берег, сказав нравоучительно:

— Эх ты, тетка! Лезешь куда не след!

— Носилкам дорогу! Пропустите, что ли!

Пронесли носилки с ранеными.

Затем солдаты попарно зашагали по мосту. Осторожно ступали люди по бревнам. Ветер волновал бухту, бревна скрипели, трещали и раскачивались. Со свистом пролетел какой-то темный снаряд; солдат на минуту остановили, затем шествие продолжалось. Посредине мост слегка подался в воду.

Переправив солдат, пустили по мосту жителей. Тогда-то началась страшная суматоха. Возы, лошади, толпы народа шли по мосту, давя друг друга. Весьма немногим удалось переправиться водой. Слышались мольбы, вопли, забористая брань.

Вот какая-то женщина, одетая по-мещански, бежит с воплем и плачем.

— Ты куда? — останавливают ее. — Еще успеешь, тетка.

— Я с Корабельной, родимые, с Корабельной! Старуха там осталась, калека, ноги параличом разбиты, лежит на печи. А солдаты не знали и зажгли соседний дом. Ох, Царица Небесная! Покарал меня Господь за то, что утром я сказала маменьке: "Уж хоть бы умерли вы, чем быть и себе и другим в тягость!"

— Нельзя ли спасти старуху? — сказал слышавший эти слова Лихачев, недавно пришедший к переправе. Ему в эту минуту вспомнилось, как его когда-то спас матрос.

— Спаси, батюшка, родимый… Да я же тебя знаю, голубчик ты мой! У нас акушерка жила, а у ней барыня, и ты раз к ней приходил… Как же, помню!

Лихачев с двумя матросами побежал к дому, где когда-то жила Леля, и с опасностью для жизни вытащил старуху из горевшего уже дома. Старуха не могла ходить, и ее пришлось принести на руках.

На Графской стоял князь Васильчиков с несколькими офицерами.

— Есть ли костер под библиотекою? — спросил князь стоявшего подле него капитана.

— Все готово, — сказал капитан. Вскоре библиотека и вся линия домов на Екатерининской и Морской были охвачены пламенем.

— Поторопились зажечь, — сказал капитан. — Теперь не остановишь!

Темные воды бухты осветились заревом пожара; пенящиеся волны приняли красный отблеск. Местами сверкали точно молнии и слышался гром от взрыва пороховых погребов.

Плавучий мост качался под тяжестью народа и обозов. От взрывов колебалась и стонала земля. Над горящим городом стояло густое облако дыма. Пламя освещало мост, покрытый торопливо движущимися толпами народа, артиллерию, метавшую орудия в бухту, последние суда Черноморского флота, обреченные на потопление и уже погружавшиеся в воду, некоторые из них были вдобавок зажжены.

Один из генералов, подойдя к Васильчикову, сказал:

— Здесь невыносимо! Я уйду.

— Идите, — ответил Васильчиков. — Здесь делать нечего.

Невыносимо тягостные чувства овладели всеми, кто видел эту страшную картину. Столько трудов, столько крови употреблено на защиту Севастополя, и теперь он оставлен нами, оставлен добровольно, и нами же предан разрушению! Недоумение, смешанное с затаенной злобой, рисовалось на загорелых лицах солдат и матросов, офицеров, честно исполнявших свой долг, матросских жен, покидавших свои разоренные, разбитые бомбами домишки.