XIII

Генерал Халецкий, выехавший одним из последних из лощины, куда он запрятал своих гусар, слышал, как наша батарея стреляла по его передовому эскадрону, но не видел этой сцены и недоумевал, что бы значили эти выстрелы. Он велел своим гусарам продолжать отступление. Так проехали они с полверсты, как вдруг, к немалому изумлению гусар, показался всадник, по-видимому французский полковник, и во всяком случае неприятельский офицер, который самым бесцеремонным образом гнал свою лошадь прямо на гусар.

У генерала Халецкого был бравый унтер-офицер Зарубин, служивший ему ординарцем.

— Ваше превосходительство, прикажите взять француза, — сказал он.

Француз продолжал гнать коня и чуть не врезался в наши ряды, тут только, как видно, понял свою ошибку и хотел повернуть назад, но было уже поздно. Зарубин схватил его коня под уздцы, француза мигом окружили, и он отдал свою шпагу.

Оказалось, что он попал в плен по своей близорукости. Это был французский полковник генерального штаба Лагонди[67], находившийся в распоряжении лорда Раглана. Английский главнокомандующий, заметив, что английская армия во время перехода удалилась от французской версты на две, опасался нападения русских войск и послал Лагонди к принцу Наполеону просить подкреплений. Лагонди исполнил поручение, но на обратном пути принял русских гусар за французов.

Генерал Халецкий был в восторге. Взять в первую же рекогносцировку в плен офицера, да еще полковника генерального штаба, — это чего-нибудь да стоит. Генерал поспешил к князю Меншикову, желая скорей похвастать своим трофеем, как вдруг к нему прискакал офицер с донесением о том, что несколько лошадей его полка убито, а несколько гусар ранено своими же. Халецкий пришел в ярость.

Он винил во всем не себя, не батарейного командира и не Кирьякова, а того незнакомого ему лейтенанта, который встретился ему по дороге.

Халецкий сильно побаивался князя Меншикова, а поэтому, чтобы умилостивить его, послал сначала к нему Зарубина с пленным Лагонди.

В нашем войске все с любопытством смотрели на пленного, как на какое-нибудь диво.

Лагонди ехал сконфуженный, но старался придать себе бравый и беззаботный вид. Узнав, в чем дело, князь спросил Лагонди: кто он такой? Лагонди соскочил с коня, вместо ответа вынул свою визитную карточку и с вежливым поклоном подал князю, спросив в свою очередь: имеет ли он честь видеть русского главнокомандующего?

Адъютанты князя переглянулись, по-видимому одобряя утонченные светские манеры француза. Меншиков поручил одному из своих юных ординарцев, князю Ухтомскому, взять тройку лошадей и солдата и отвезти пленного в Севастополь.

— А ты, братец, — сказал князь, обращаясь к унтер-офицеру, привезшему пленного, — за твой молодецкий подвиг ты получишь Георгия, а за призовую лошадь назначаю тебе сто пятьдесят рублей.

— Куда мне, ваша светлость! — сказал Зарубин, махнув рукою. — Убьют все равно пропадет!

Зарубин думал, что ему отдадут прекрасного коня, и не был рад деньгам.

Князь Ухтомский и вся молодежь, окружавшая Меншикова, занялись пленным и стали упражняться во французском языке, щеголяя своим парижским выговором и знанием труднейших оборотов речи. Француз заметно повеселел и через полчаса был уже как дома, шутил, балагурил, но весьма тонко и ловко отвечал на все нескромные попытки молодых людей выведать у него что-нибудь о числе и расположении неприятельских войск.

Ухтомский объяснил пленному, что, собственно, для него возьмет ипе гплка и что езда на русской тройке имеет в себе особую прелесть, так что один из наших лучших писателей посвятил описанию тройки одну из лучших своих страниц. Француз выражал непритворное удовольствие при мысли о поездке на тройке и вскоре испытал всю прелесть этого путешествия. Князь Ухтомский так лихо катил его в Севастополь, что по дороге бричка опрокинулась на бугре и пленник вместе с князем и кучером очутился в канаве. Впрочем, перелома костей ни у кого не последовало и все обошлось благополучно, но француз долго после этого помнил русскую езду.

Генерал Халецкий наконец решился явиться к Меншикову.

— Ваша светлость, — закричал он тоном глубоко оскорбленного человека, я знаю, вы вините меня в этом прискорбном событии с моими гусарами, но, ей-Богу же, я ни при чем. Вся путаница вышла из-за того, что какой-то лейтенант, уверявший, что послан от вашей светлости, сбил меня с толку и помешал мне атаковать неприятеля…

— Я знаю все и нисколько не виню вас, — сказал князь. — Виноват во всем этот Кирьяков. А этот лейтенант — мой ординарец…

— Конечно, конечно! — подхватил Халецкий, весьма обрадованный таким оборотом дела. — Да, собственно, я и не сержусь на молодого человека… Но я был рассержен в первую минуту его дерзким тоном…

— Я уже велел ему извиниться перед вашим превосходительством.

Стеценко действительно по приказанию князя отправился в палатку Халецкого. Генерал принял его на этот раз весьма любезно. Стеценко потом хвастал перед товарищами, что не желает быть ни с кем в дурных отношениях накануне дела, а потому только будто бы поехал мириться с генералом. На самом же деле он извинился, говоря, что все это было сказано им сгоряча и не подумав.

— Ну, если так, молодой человек, — сказал Халецкий, — я охотно прощаю вам. Давайте в знак примирения выпьем бутылку шампанского.

Вечерело. На всем восьмиверстном протяжении нашей позиции, на левом гористом берегу реки Алмы, загорелись редкие, тусклые огни, так как по случаю приближения неприятеля велено было класть поменьше костров. Верстах в шести, по ту сторону Алмы, вскоре показались огни неприятельского лагеря. На неприятельских судах, подошедших к устью Алмы, также засверкали огни. Близ палатки Меншикова музыканты и песенники Тарутинского полка все еще не умолкали. Слышался залихватский мотив песни:

Вы, французы, англичане,

Что турецкий глупый строй!

Выходите, басурмане!

Вызываем вас на бой!

Вызываем вас на бой!

Странным диссонансом звучала эта бойкая песня посреди хаоса различных звуков. В опустевшем татарском ауле, за рекою, выли голодные собаки. Говор, топот, ржание — все сливалось в один общий гул. Неприятельские огни казались особенно большими и яркими, свои костры представлялись еще более тусклыми, чем были в действительности.

Близость неприятеля внушала всем безотчетное чувство, которое трудно определить одним каким-нибудь названием.

От веселости и самоуверенности почти у всех не осталось ни следа.

Князь Меншиков провел бессонную ночь, наблюдая в трубу неприятельские огни. Когда глаза его уставали, он ложился на бурку, но не мог заснуть и снова начинал смотреть в трубу, потом рассматривал при свете двух свечей планы и карты и делал отметки карандашом.

Недалеко от ставки князя находилась земляная батарея, сооруженная по указаниям главнокомандующего и одного из главных начальников, Петра Дмитриевича Горчакова, брата того Горчакова, который командовал Дунайской армией. На эту батарею Меншиков возлагал большие надежды. Правее была еще одна подобная батарея. Орудия смотрели своими дулами в сторону неприятеля. Сзади орудий виднелись коновязи и палатки артиллеристов.

Подле одной из этих палаток находилась группа артиллерийских офицеров, в числе которых был и граф Татищев. Граф сидел на камне и молча смотрел в небольшую подзорную трубу на неприятельский лагерь. Двое молодых офицеров, Корчагин и Глебов, разостлали бурку и, усевшись на ней, пили чай вприкуску, держа блюдечки всеми пальцами, по-купечески.

Корчагин был широкоплечий, широкогрудый офицер, чуть не от няньки попавший в корпус, где он ружья почти из рук не выпускал, делая разные артикулы, но при всем том был весьма плохой стрелок, так как до выпуска в офицеры ему ни разу не приходилось выстрелить. С пушкой он также был знаком более теоретически. Его товарищ и приятель Глебов был одним из образованнейших офицеров всей батареи: он кончил по математическому факультету. Глебов был сын богатого помещика, охотился с отцом с двенадцатилетнего возраста, был отличный стрелок, рос всегда на свободе и по своему развитию выдавался даже среди артиллерийских офицеров.