…Да, долго ли, коротко, подъехал цыган к самой столице соседского царства и стал на костерке свинину жарить. Откуда ни возьмись собака выскочила, ухватила кусок мяса и бегом в город.
«Как же так! — подумал цыган. — Если каждая собака будет у меня мясо воровать, я голодным останусь!»
И с дубинкой помчался вслед за собакой. Пока бежал да пока дубиной махал, все войско соседнего царя и переколотил. Народ расступается, думает, что черт или дьявол несется. Весь черный, без штанов и грязный — страх! Забежал цыган в самый дворец, всех там переколотил, самого царя соседского уложил, а свое мясо у собаки все-таки отнял!
— Ну, теперь, богатырь, окажи мне честь: возьми в жены дочь мою! — предложил царь, узнав, как цыган расправился с его надоевшим соседом. И стал цыган жить-поживать, добра наживать. Только не по душе ему царская дочь.
— От моей жены кочевой костерком пахло, а от этой не поймешь чем! Нет, чавалэ, это не жизнь, пора к своей старой жене подаваться!
И все полетело к чертям! И Тамарке ничего не успел сказать, только руками намахался! И концерт пришлось Шевро самому вести, без приказа. Смылся Николай из кабака и не появлялся: везде розыск объявлен на него, осмелившегося нанести оскорбление солдату немецкой армии. Все полетело, кроме того, что цыган с Командиром задумали. В назначенный час, когда Шевро уже первый номер исполнял за Николая Солдатенко, сам Николай Солдатенко к тому дому пришел, который они с Командиром взорвать решили! Ром есть ром, что задумал — сделает!..
…Невмоготу цыгану жить во дворце, всякие помады нюхать. А в то время мимо дворца мужик проходил.
— Слушай, морэ, я тут случайно женился на царской дочери, туда-сюда, да только жить с ней нет никаких сил. Ты уж пособи мне.
А мужик хитрый попался:
— Что ж, цыган, вижу, дело твое никудышное, однако горю твоему помочь можно. Скидавай свою одежду, надевай мою, а я уж, так и быть, в твою залезу.
Поменялись они одеждами. Мужик стал очень удачно мужа царевны изображать, а цыган двух царских меринов запряг в царскую карету — да так и отъехал!
А Николай Солдатенко в своих легких концертных сапожках явился мину ставить: она же у него была! Кое-как в подвал прошмыгнул, а там — Командир! Они договаривались, что Обрубок свой подвал вместе с семьей заблаговременно покинет, место Солдатенко уступит. Потому и обратился к цыгану, что сам не смог бы от взрыва уйти: куда ему с его тележкой! Так нет же, узнал, что у цыгана неприятности, семью отправил, а сам остался. Ждать. Лично проверить выполнение задания!
…Едет цыган, не с руки ему на арабских скакунах кататься. Пока вожжами их сдерживал, все руки оборвал! «Надо мне хотя бы одну лошадку поменять» Заехал в деревню:
— Ну что, мужики, давайте коней менять.
— Ты что, цыган, с ума сошел, где мы коней возьмем, чтоб на твоих рысаков менять!
— Ой, обманываете вы меня, мужики! — усмехнулся цыган. — А ну пошли в конюшню, хочу сам посмотреть, что вы от меня скрываете!
И понравилась цыгану одна грязная лошадка, вся в навозе вывалянная:
— Вот эта по мне, с нее аж сало капает!
Поменял цыган арабского скакуна на дрянную лошадку, впряг клячу рядом с арабским конем, дальше едет… Долго ль, коротко…
Только Николай мину приспособил, как вдруг из темного угла Обрубок выползает на своей тележке! Нате вам, здравствуйте!
— Ах ты, твой рот!.. — выругался Солдатенко своим любимым ругательством и ну Командира из подвала выволакивать! А подземелье глубокое, строили с расчетом, чтобы на случай войны убежище было для населения. Еле-еле вытащил Николай Командира на волю. Тут и рвануло! Кинулись Солдатенко и Командир врассыпную, а уже немцы сбегаются к месту происшествия. Обрубок как-то через фрицев проскочил: калека, кто его заподозрит! А Николай Солдатенко попался в лапы. За все немцы отыгрались: и за оскорбление немецкого зольдата, и за взрыв. Целый день возили цыгана, привязанного за башню танка по городу, и, как говорили, рубаха его кумачовая горела как пламя… Какое там пламя! Ободранный до костей труп тащился по мостовым…
Едет цыган дальше, а кляча рядом с арабским рысаком не поспевает.
— И что ж ты так нескладно бежишь? — закричал цыган на арабского скакуна. — Всю пару портишь!
Заехал в деревню и второго арабского коня поменял на дохлую клячу. Запряг ее рядом с первой клячей, хлестнул кнутом — да только лошади ни с места!..
Некрасивой смертью пал славный цыган Николай Солдатенко. Про то, как его за танком возили, мало кто знал. А за что — и тем более. Хотя напарник его, Командир, о их подвиге рассказал. Все расписал, как по нотам, когда наши пришли. Вышел из подполья и объявился. В память о храбром цыгане шапку снял, а себе квартиру потребовал.
— Намыкался по подвалам, хочется по-людски пожить!
Уважили его просьбу, предоставили трехкомнатную квартиру. Только недолго он в ней пожил, вскоре наши войска вновь покинули город. До следующего, настоящего освобождения.
А цыган увидал, что клячи тяжелую, обитую золотом царскую карету не тянут, и подумал:
«Раз такие хорошие лошади не могут ее тянуть, значит, повозка никуда не годится!»
Бросил цыган карету, выпряг клячу и верхом к жене своей цыганской поехал.
Немцы вернулись, а Обрубок вот он, в трехкомнатной квартире, у всех на виду красуется! Его, конечно, в тюрягу. Кто-то донес и про взрыв и про все прочее: мол, герой гражданской войны, руководитель подполья!.. Жена Командира устроилась постирушкой при тюрьме. Сын Борька, наш с Колькой ровесник, находится при отце в камере, помогал калеке. Потом, между прочим, по тюрьмам так и пошел, и пошел! Потому что отца казнили, и однажды супруга увидала среди грязного барахла брюки, обе штанины которых были заколоты булавками… Упала она на тряпье, да, говорят, с инсультом и…
Подъезжает цыган к своей палатке, а навстречу ему жена с цыганятами выбегают. Схватил цыган кнут да как хватит жену по голове:
— Что ж ты, подлая, меня одного оставила! Что не разыскивала? Даже собака и та за мной бегала, а тебе, выходит, все равно: где я был да что делал?! Ты смотри, каких лошадей я тебе привел!
Однажды прочитал я очерк о герое, который потерял ноги во время гражданской войны, но, несмотря на это, возглавил подполье в войну Отечественную. И фамилия та же. Наш Обрубок! Только знал я от людей, что ноги Иван Степанович не на войне потерял. Совсем по-другому дело было. В тридцатые возглавлял он чрезвычайную тройку, судил-рядил без суда и следствия, да в самый канун войны и его так же, без суда и следствия, сослали туда, где были все, кого он судил. И бывшего следователя осужденные им люди бросили на узкоколейку. И дождались состава… С тех пор и стал он Обрубком. Кому он такой нужен — вернули домой, тут война. Он и «возглавил», как рассказывают люди… Много чего рассказывают! Теперь можно.
Так кончается наш роман. А цыганская сказка, которую здесь рассказали, кончается словами:
— А о подвигах своих цыган уже больше и не вспоминал.
Но люди помнят легенду о цыгане Николае Солдатенко. И мне хотелось быть похожим на закоренного рома! Но больше походил я на немца-замухрышку (теперь, думаю, можно признаться!), которого вместе с моей одноклассницей взорвали мои земляки — Командир и Солдатенко. А те проводки, по которым бежала смерть, тянулись по подвалу… По лестнице… По секундам… По годам… И тянутся, дотягиваются до нас. Потому что, как теперь говорят, я один к одному с тем… немцем…
XIX
…Обычно Фридрих ничего не говорил: придет, поставит перед нею котелок с чечевичной густой кашей и, пока она хватает суп, хлебает чай с сахарином или горьковатым французским шоколадом, топит печку и все поглядывает — как она там? А она старается не слишком «сербать» чаем, деликатно отламывает ломтики от по-европейски толстых плиток шоколада и осторожно поглядывает на его спину. Мундир непривычный по цвету и плотности материи с огромными накладными карманами, куда вмещалось множество вещей — все добротно, удобно устроено. Оставалось сожалеть, что у наших военных все не так продумано и внушительно. Может быть, поэтому и отступали? Когда комната нагревалась и он снимал китель, она отводила глаза от шелкового белья, надетого под шерстяное. Постепенно она привыкала к его запахам — трубки, кожи, пота. К тому, что он взрослый. Уже не шарахалась от него, как в первый его приход. И все-таки она стеснялась оставаться с ним наедине. Но он отправил ее родителей в село, чем спас мать — еврейку — от необходимости идти в гетто. Ну а чем кончилось с евреями, знал весь город. Ее мать уцелела. Во всяком случае, он так сказал, вернувшись из того глухого района, и нельзя было не поверить ему — уставшему, почерневшему, обмороженному. Когда она оставалась одна, ей снились кошмары: немец терзал ее мать на глазах отца, разрывал пальцами ей рот, как бы для того, чтобы проверить не спряталась ли там дочь — она, Тамарка. И она ждала, когда он придет, чтобы не было так страшно. Наяву он был совсем не страшным, добрым — все делал для нее.