— Ну, тут он не про себя думав, а про людей, потому что, если бы их засталы, нас всех перестрелялы! — тянет Шумейко.

Я уже и сам не рад, что зашел разговор о пальто — голым бы ушел, лишь бы живым! И дрожу я не от холода. Сверло кидается открывать магазин:

— Ладно! Так и быть, нарушу присягу. Давайте заходите, бо нельзя вже стоять среди села, кто-нибудь обратить внимание. Это вам не город, тут сразу заметно.

Бобрик добавляет:

— Заходьте, заходьте! Если что, скажем: под угрозой оружия совершили!

Значит, дед Щербак знает про Колькин автомат?

— Та нет! — говорит дед Щербак, как бы отвечая мне. — Мы все тихо сделаем.

Кто-то подталкивает меня сзади — кажется, Опанас. А Шумейко Кольку. Явтух стал сзади, вроде в землю врос, мимо него не проскочишь. А дед Щербак приглашает:

— Заходьте, будь ласка. А мы тут кого-либо пошлем за пальтом, если в гамазине не обнаружится.

Пошлют! Ну нет уж, дудки: не на тех нарвались! Колька говорит решительно, указывая на магазин:

— Если шо, то вместе! Иначе не пойдем!

И поправляет автомат под полою пальто.

Мужики переглядываются между собой и стайкой направляются к магазину. Колька, держа мужиков на почтительном расстоянии, входит, становится у дверей, так что ему видно и улицу, и все внутри:

— Ты посмотри, а я постерегу, — обращается он ко мне. — У меня нихто з отсюда живым не выйдеть!..

— От это даеть! — восхищенно вскрикивает дед Щербак.

Я прохожу мимо него, осторожно пятясь, потому что побаиваюсь: а что, как Колькины хитрости окажутся слабее селянских! Я иду мимо него, памятуя слова популярной песни: «Цилуй, тильки не вкусы́!» Явтух в песне, как и в жизни, всего боится, знает, что всегда его цапают, и потому готов цапнуть сам.

Я вхожу в продолговатый зал сельского магазина, и первое, что бросается мне в глаза, — застекленный прилавок с канцтоварами. Сквозь него можно рассмотреть стопки «зошитов» — тетрадок, которые никому не нужны; школы при немцах не открывались, так что пыль на них довоенная. Я мазнул рукавом по стеклу, и вдруг перед моими глазами вырисовался знакомый профиль: Ленин — Сталин. Профиль, был «вкарбован» — впечатан в красные обложки, в нашу память, в наши сердца. В наше время. В стихах так и говорилось: «Цэй профиль людыны, вкарбованный в час…»[62] С детства «вкарбованный профиль»!..

Уйти в воспоминания не удается, Колька заметил, что кто-то из сопровождающих все-таки пытается ускользнуть из магазина, и выхватил автомат. Кажется, исчезнуть собирался самый тихий — Явтух. Колька замахнулся на него ручкою автомата и попал в окно. Стекло отчаянно зазвенело, посыпалось, дробясь в мелкое крошево. Кто-то кинулся по осколкам вон, наткнулся на второго — оба завозились, гремя сапогами по давленому стеклу.

— Вы шо — с ума посходили! — кричал дед Щербак. — А ну тихо мне! Это ж все село сбежится! Ай ты, господи!

Он призывал к порядку, но было уже поздно: к магазину сбегалось все село. Наверное, женщины были недалеко от места событий, предупреждены: та, что выходила из клуни с медным тазом в первом ряду.

— Ратуйте, вбывають! — кричала она и била в медный таз, как на пожаре. — Спасите!..

Кто убивает, кого убивают — никто не разбирался! Все теснились у двери магазина.

— Граблять! Ратуйте, граблять!

— Ой, лышенько, то ж бандыты!

— Воны в магазин забралися: тут их наши и поймалы!..

Сверло пытался остановить толпу, но бабы налегали на растерянных селян, которые косились на Колькин автомат и ничего не предпринимали.

— Так берить же их! Хватай! Есть тут кто-нибудь з мужчин?

Я понимал, что нас все равно «начнут брать» — слишком велика была толпа и очень уж волновались люди. Объяснить, что и как произошло, не мог даже дед Щербак, который пытался докричаться до людей:

— Тихо!.. Никто тут не ворюги!

Толпа неистовствовала, люди распаляли друг друга:

— Вбывать таких треба, шо по чужим хатам шастають!

— Вбывать!.. Вбывать!.. — верещали бабы.

— Вбылы! Вбылы! — подхватывала третья таким голосом, будто голосила по покойнику.

— Кого вбылы? За що вбылы? Кто вбыв? — на разные голоса ревела толпа, а звуки ударов в медный таз разносились по селу как набат.

— От и ружье у вбывци! — шипела старуха, показывая на Колькин автомат.

— Вооруженнии бандиты!

— Партизаны! Господи, партизаны!

Дед Щербак еще сдерживал толпу, и она не доставала нас своими руками, пальцами, кулаками. Но тут появился еще один персонаж — сквозь толпу протиснулся небольшого росточка человечек в белом романовском полушубке и заорал, наливаясь кровью:

— Ворюги! Покладить все на место!

Что класть: мы ничего не взяли, я стоял как дурак с блокнотиком в руках.

Человек в полушубке петушком пошел на нас со словами:

— Не имеете права! Я отвечаю! Я вас арештовываю с поличными!

Ясно было, что шум привлек и завмага, он прибежал как на пожар.

— Хоть стреляй… — неожиданно бросил он Кольке, распахивая на груди полушубок и махая полами, как петух. — Не дам ничего! Не дам!

Но Колька обрывает его мальчишеским, еще более пронзительным визгом:

— Назад все! Освободите проход!.. Дайте людям выйти!

— Не дам!.. Не пущу… — кричал завмаг дурным голосом, не понимая, что Колька сейчас выстрелит.

— Брось ружье!.. Не смей стрелять — это ж людына! Человек! — кричит Кольке Бобрик.

— Сами говорили, что поганец, сволота! — направляет на завмага автомат Колька.

— Так человек же, живой человек!.. — дед Щербак повторяет одно и то же, а сам пробирается поближе к Кольке: остановить, задержать: — Человек же, человек!..

— Говно, сами говорили!.. Расступись, люди добрые!.. Стреляю!.. Говно, говно!..

Я бросаюсь к Кольке — остановить его. Если начнет стрелять, погибнет этот чертов завмаг, но и нам несдобровать!.. Или люди растерзают, или немцы расстреляют!..

Множество рук пресекают такой благородный и такой нелепый порыв — меня схватили, потащили прочь. И я уже ничего не могу поделать, когда вижу, как Явтух, тот самый молчаливый Явтух, выхватывает топор и сзади бьет моего друга по голове, по самой макушке…

— Невозможное дело — человека убить!..

…Топорищем!..

— Человека! — все еще повторяет дед Щербак, и неизвестно, кого он имеет в виду!..

XVIII

Давным-давно из Египта уходило племя… Тайно. Тихо. Казалось бы, зачем великому фараону эти чужаки, что в них проку? Но обиделся фараон: кто разрешал иноверцам покидать пределы! А что были те преследователи цыгане, рассказывается в легенде, которую сами же цыгане и придумали. Любят себя называть фараоновым племенем, малыми фараонами. Однако все это легенда, сказка!..

В революцию цыгане пошли за большевиками. За комиссарами, которые обещали цыганам, как и всем народам, свободу — цыганскую. Хотели сделать ромо́в оседлыми, посадить табора́ на землю. Обучить цыганских детишек грамоте. Сбили кустарей в артели — лудильщиков, кузнецов. Журнал открыли, специальный цыганский театр.

Николай Солдатенко все прошел: и школу, и колхоз, и театр, а по-прежнему к воле стремился. Как все рома. В колхозе жизнь ничего, сытно, но скучно. Душа свободы просит, кочевания. Театр повеселее, гастроли есть вместо кочевания. И слава, на которую любой ром падок. Важные роли играл артист Солдатенко. Комиссаром в кожа́не выходил на сцену. Мощный комиссар, с волевым профилем, с твердой походкой. Росточка, правда, не хватало, но Николай всегда носил высокие каблуки. Однако те комиссары стали отходить. Нэпман стал сзывать ромо́в обратно в ресторан. Вместо таборов объявились ансамбли. Солдатенко тоже в ансамбль петь-плясать пошел. Свой завел: и кочевание, и ловэ, и свобода!

Но ведь кто свободу дает, тому за нее и платят! Комиссар, настоящий, а не из театра, стал у рома все обратно отбирать. Свободу — это пой, а это нельзя, цыганщина! Столько-то ловэ зарабатывай, а больше ни рубля — потолок!