Только мотор тарахтит… Будто в кабину залетел шмель… Живой… Все остальное как неживое… И Рихтер… И я тоже… Вот только мотор!..

Я знаю, как заставить его замолчать, во время поездок с Рихтером насмотрелся, как он орудовал своими сапожищами… Мне, конечно, это труднее сделать, нужно жать ногами изо всех сил!.. Но тогда наконец наступит полная тишина…

Тишина… Открываю дверцу машины и боюсь захлопнуть ее за собой — услышат!.. Кто? Рихтер? Этот уже ничего не услышит! Колька, который тащит тело Шевро?.. Ему все равно, лишь бы поскорее оттащить нашего друга от машины… От опасности… От немцев… От них — к нашим, к фронту!..

Надо браться за тело Шевро, а пальцы испачканы… И не сгибаются… Они сжаты в кулак с самого того момента…

Неужели это сделал я?.. Может быть, Колька добавил, я один вряд ли!.. Но Колька там, возится с Шевро, он не подходил… Значит, я сам?..

Мащенко торопит: немецкая колонна впереди не так уж далеко!.. Туда хода нет, назад тоже… Бежим в сторону, в посадку… И здесь я не выдерживаю, выворачиваюсь наизнанку…

Мы уходили — не оглядываясь, и я не знаю, что сталось с Рихтером!..

XVII

Мы вглядываемся в дорогу: нет ли следов гусениц или орудийных колес? Как будто нет. Мы прыгаем над лунками от коровьих копыт, и это почему-то окончательно убеждает: немцев здесь нет. Можно идти — в крайнем случае нырнем в чей-нибудь двор. И все-таки, как особо опасный, я иду немного поодаль. Я вижу, как над горизонтом поднимаются крыши хат — брили[53], надвинутые на глаза мазанок. Будто хаты подглядывают: кто там объявился, уж не те ли пацаны, которые бежали от Африки? Печные трубы с легкомысленными дымками кинулись было нам навстречу, да остановились на полдороге: кто его знает, с чем идут эти два хлопца, зачем идут? Домики выглядят как декорации в сельском клубе: все яркое, белое, в разноцветных «квитах» — цветах. Но декорация и есть декорация — ничто не движется, не оживает, не просыпается. Щеколды на калитках, словно взведенные курки, ждут, как мы проявим себя.

Показавшаяся из хаты хозяйка не обращает на нас ни малейшего внимания. Она идет в клуню[54], выносит из сарая огромный медный таз и громко сзывает цыплят:

— Цып-цып-цып, мои хорошии, мои голодни!

Точно к нам с Колькой обращается. Это мы «голодни, хорошии». И таз наш, городской: таких до войны в селе не водилось, кто-то выменял на продукты.

Колька ловко идет по колдобинам, как у себя на окраине, которая почти что село, — мне так не пройти. Если брать по происхождению, то я тут больше хозяин, чем Колька — моя мать селянская жинка[55], все мое детство и юность проходили на таких улицах. То, что женщина с медным тазом сделала вид, будто не заметила нас, насторожило: не так часто в селе появляются такие колоритные фигуры, как мы с Колькой!

За нами действительно следили. Но перехватили только в самом центре села, где сидели несколько мужиков, которые будто бы просто так с утречка расположились на бревнах покурить да поговорить про всякое-разное. Выходя к центру, мы заметили, что последние из собравшихся занимали места, когда мы уже были рядом.

Одна надежда на автомат Рихтера, который Колька догадался захватить с собою. Но лучше бы дали поесть, кое-чего из одежки и отпустили с миром. Поднимать пальбу не в наших интересах: прибегут немцы или полицаи. Я догоняю Кольку и застаю его за «мирной» беседой.

— Тебе документ показать, да? Аусвайс тебе нужен! Так мы можем, можем и показать!..

Я подхожу и дергаю Кольку за локоть.

— А шо! Если требуется, я покажу! Идем мы с братухой, никого не чипляем, а он тут пристает!..

— Так я чего? Я ничего! — суетится маленький мужичонка в огромном тулупе, из воротника выглядывает один глаз и пронзает нас как сверло — насквозь. Может быть, он потому так остер, что второго глаза у человека нет вовсе. — Идуть они, значить, с братухой, и чего? А ничего!

Человек, которого я сразу же окрестил именем Сверло, высовывает из широкого рукава маленькую ручку и показывает на меня:

— С братухой, значить!..

— Да, — настаивает Колька. — Его маханя и мой пахан родственники.

— Через тын навпрысядки![56] — отзывается человек, который только что подошел сзади и, дыша самосадом, заглядывает мне в лицо. Ох как надоели мне эти осмотры! И зря Колька задирается; не станешь же здесь объяснять, кто у меня по маминой линии, а кто по папиной!

— Цыганча! — авторитетно бросает тот, что подошел, и садится на бревно рядом со Сверлом.

— А я от думаю, шо той!.. — тянет Сверло и косится на меня своим единственным глазом.

— Слухай, Остап, не залупляйся. Усе встыгнэшь. Успеешь. Кого ты спугався? И за шо? За свой гамазин? Так мальчики честный, не возьмут твоего добра. Так я кажу, хлопци? — обращается к нам человек в бобриковом полупальто.

— Оно нам нужно! — хрипит Колька, и я слышу, как у него все еще не налаживается дыхание — волнуется.

— Так не тушуйтесь, хлопци! — говорит Бобрик и указывает большим коричневым пальцем на Остапа. — Воно ж нэ людина[57], воно — сторож!

— Да, не нужно! А он без пальта — оцей, «брат», — ворчит в овчину Сверло. — Так что, может, и магазин потребуется!

— Брат! — подхватывает Бобрик. — А хоч энтот энтому и не брат, так шо? А может, сам Христос, наш прародитель, его брат?

— При чем тут Христос — заступник наш? — кипятится Сверло.

— А ты подывись на его внимательно! — говорит Бобрик, и все смотрят на меня. Этого мне как раз и не хватало!

— Ты хочешь сказать, что похожий он на Иисуса, нашего прародителя? Та не в жисть! Христос наш, хрестьянский!..

— И личность у его кирпатая[58], как, к примеру, у тебя?

— Ну? — Сверло озадачен сравнением своей «личности» с ликом самого Христа!

— Ты в церкви давно был? — вопрошает Бобрик и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Давно! Раньше отбрехивался тем, что Советы не разрешают, теперь — что далеко ходить! А ты не поленись, сходи. Что ты там увидишь? Свой нос картошкой? Его личность ты там увидишь!..

Бобрик указывает на меня пальцем, и все оглядываются: похож я на их Спасителя? Не хотел бы, чтоб меня распяли, как его, потому что похож! Вознестись из-за такой паствы — нет уж, увольте! Христос воскрес, а я — не знаю!

— А ты, парень, не боись! — подбадривает меня Бобрик, будто понял, о чем я в тот момент подумал. — Ты еще тридцати трех не достиг, рано тебе возноситься!

— Это точно: похожий! — показывает на меня цигаркой человек, догонявший на улице, и тычет пальцем вверх. — Я в церкви регулярно!

— Эгэж! — отзывается Бобрик. — Дела небесные, не нашего ума!

— От! И я кажу, шо не наше то дело! Нехай другие, кому положено, разбираются! — стреляет своим единственным глазом Остап. Вот как повернул дело: отдать нас полиции или немцам — пусть разбираются, а они тут ни при чем!

Бобрик урезонивает:

— Будет тебе разбираться, Остап. С твоим оком уже разобрались, от ты и злый, як собака. З армии выгналы, в сторожа подався. Мы все такие: с самого Наполеона воюем. Од хранцузьского императора, который завоевав половину мира, отбылися. Всем хутором держали оборону. Нашему прадеду хранцузы зуб выщербили, с того часу наш хутор и зовется Щербаки. И все тут Щербаки. И Остап Щербак. И его прадед держал круговую оборону. Только моему зуб выщербило, а ему — око. Вот он и доси шукае, кому бы око за око высадить. И не надоело? А, скажи, Науменко?

Науменко, тот, что наконец закурил самокрутку, пыхтит:

— А шо, мы, руськие люди, завсегда воювалы! Хоть с Наполеоном, хоть с поляком, хоть з большевиком, хоть с…

Хочет сказать: «с немцем», но не решается.