Только после цыганской серенады под окнами мы как-то пристроились друг к другу: из боязни навлечь гнев соседей по дому я сдался и поехал в подогнанной ими «Волге» репетировать.

Ансамбль оказался чистым табором! Первой на сцену вышла молодая блондинка и объявила: «А сейчас вы с удовольствием послушаете заслуженного артиста Беллаша Петреску!» Кто поручится, что неизвестный заслуженный артист неизвестно какой республики способен доставить удовольствие публике? На все эти вопросы Беллаш отвечал очень просто: «Эта гражданка — моя жена». Все стало ясно. Относительно же звания Петреску вспомнил, что так объявлял себя до войны Николай Солдатенко. Снова я услыхал эту фамилию. Он, Беллаш, начинал еще при Коле — «большой артист был и руководитель!». С тех пор упоминания о старшо́м Николае Солдатенко случались на всех репетициях.

— Товарищ гражданин начальник, может, позволишь оставить это — так сам Николай Солдатенко делал в своем знаменитом представлении «У костра».

— А что ваш Солдатенко — классик, его нельзя поправить?

— А как же, он, понимаешь, еще до войны так делал и даже при немцах, какие ни были они звери, а терпели!

Я сказал Беллашу, что Николай Солдатенко мне не указ: он добровольно пошел служить немцам!

— Нехорошо говоришь, гражданин-товарищ! Товарища Николая Солдатенко немцы сгубили, это факт.

И Беллаш начал мне все «пояснять с классовых позиций». Так и сказал. Опирался он на то, что по происхождению своему Николай был «настоящий бедняк-пролетарий». Сперва, конечно, скитался с табором, как все, но потом вступил в колхоз. Это уже не как все. Может быть, поэтому и числил он Николая пролетарием. Сквозь годы доходили треволнения тех лет, когда вместе с общей коллективизацией шла борьба за оседлость цыган. Бежали цыгане из колхозов в ансамбли, там было вольготней жить, легче зарабатывались «ловэ». Бывало, подворовывали и спекулировали. История Николая Солдатенко, до того как он стал легендарным цыганом, самая обыкновенная. Как каждый цыган, умел петь и плясать, так что, несмотря на пятиклассное образование в цыганской школе, быстро вышел в артисты. Он, Коля Солдатенко, умел обеспечить «категориями» и себя и весь свой ансамбль.

Беллаш уговаривал сделать концерт патриотическим (как он сказал — «патриотичным»), опять вспомнил про героя Николая Солдатенко, как он влепил немцу пощечину!.. Тут я не выдержал (вспомнил слова Шевро: «все равно для кого петь-плясать») и стал выяснять, как герой Солдатенко попал к немцам.

Беллаш разгладил свою крашеную бороду и, хитровато улыбаясь, сказал:

— «Как-как»! Как все. По цыганским делам из колхоза за то ушел, что воли не хватало, а тут что — рельсы таскать? Не цыганское это дело! А впоследствии пошел грудью на врага!

Когда разобрались, что не всякий, кто оставался на оккупированной земле, есть заклятый враг советской власти, не всякий, кто работал, — иуда, разом миллионов восемьдесят реабилитировали. Но тут вопрос был особый: Солдатенко сам решил и пришел к немцам, можно сказать, перебежал и служил не за страх, как остальные, а за совесть.

— Сперва так и было, мо́рэ! — приглаживал свои смоляные волосы Беллаш. Улыбался мне жалко, как будто это он сам служил у немцев. — Точно ты подметил, начальник!

Подметил не я, подметил Шевро. Подхалимство раздражало. Беллаш понял и стал сдавать позиции.

— Цыган, понимаешь, привык вольно жить!.. А как вольно жить, если нету ловэ? У Советов хоть ты талант, хоть чурка с глазами, мэк одной! — все одно! Пусть себе ты и талант! Это не пой — «цыганщина», понимаешь! Что, цыган хуже всех? Да, хуже!

И этого, разумеется, я не стал утверждать. «Цыганщину» я не любил, как и закоренные[48] цыгане, которые презирали эстрадные подделки. Но где кончается настоящее, а где начинается поддельное — не знал никто. Разумеется, кроме легендарного Николая Солдатенко.

— Этот все понимал. Головастый мужик был. Сама Татьяна (он назвал неизвестную мне старую цыганскую певицу) его целовала. Сказала: «Мурш!» Молодец.

У цыган свои представления о том, кто настоящий мурш, а кто нет. Обманул, надул — мурш. Не смог надуть — нанэ, не мурш, ненастоящий цыган.

— И почему людям не дать послушать до отвала? — спрашивал меня Беллаш, произнося слово «людям» с ударением на втором слоге. И действительно: почему не дать людям послушать то, что им нравится? А у немца — пожалуйста! У него кабак — увеселение, а не митинг!

Беллаш и в связи с этим про Солдатенко рассказывал. Примерно то же, что и Шевро. Только тот из себя последние слова выжимал, а этот подробно «разобъяснял». Он, конечно, при немцах с Колей не был, но одна старуха цыганка из того солдатенковского ансамбля осталась. Рассказала, как цыгане при немцах жили.

И получалось, что ничего жили. Прилично. Тут вот ей, старухе, в сапожки толченого стекла насыпали, чтобы она отказалась от «соло», а тогда дружней работали. Между собой не ссорились, не до того было.

Правда, немцы — народ экономный, отделывались сахарином да остатками бравинты. И даже не водки, шнапса, а легкого винца.

— А как же: сама видела, пережила, даже поседела! Всю правду сказала.

Но как же тогда с ловэ, которые Солдатенко греб целыми пачками? Неувязка нисколько не смутила Беллаша:

— Так они, немцы, богатые, не то что гаджё![49] Старуха все рассказала!

Когда же врали очевидцы? Может быть, из-за материальной стороны и разочаровался Николай в немцах?

— Это точно, дорогой, без ловэ какая цыгану жизнь!..

— Из-за этого и немцу в рожу вмазал?

— Истинную правду говоришь, серебряный, из-за этого!..

— А может, гордость в нем заговорила цыганская?

— Вот именно: гордость! Старуха рассказывала, что Николай очень гордый был, кланяться в ножки никому не стал. Потому что воспитан был родной советской властью!..

— А может, все произошло из-за женщины? — подумал я вслух.

— Точно говоришь! Из-за женщины, — тихо прошептал Беллаш. — Старуха рассказывала мне лично, как эти самые немцы за кулисы гуляли!..

Я смотрел на побеленную клеевой краской перегородку в филармонии, где мы сидели с Беллашем, и думал о том, как меркнет легенда. В старинной сказке цыганка даже из рук покойного мужа выскальзывала, специально рассыпала свои мониста и долго собирала. Пока рассвет не наступил, с которым всякий покойник исчезает.

— Тогда, правда, война шла, но люди есть люди.

— Выходит, правда твоя — из-за женщины погиб славный цыган Николай Солдатенко.

Шевро в вагоне болтал про Тамарку. И потом в машине что-то пытался сказать. И если связать рассказы Шевро с воспоминаниями старой цыганки да прибавить то, что я знал сам, картина получилась бы четкая.

XIV

— Вы ж, хлопцы, даже имени моего настоящего не знаете… Григорий я, Гришкой старшо́й называл… Это я потом армянское название принял. Да и никакое оно не армянское, а просто от сапог — Шевро… Шевро на сапожках и армяне таскали, и цыгане, и русские… А ту девчонку, через которую кончил свою жизнь Николай Солдатенко, звали…

Шевро забылся на мгновение, и я сказал:

— Тамарка?

— Не трожь кореша, он же не в себе! — вмешался Колька, но Шевро, слегка повернув голову ко мне, кивнул утвердительно.

Тамарка появилась в ресторане с немцем, своим квартирантом. Это я знал и без Шевро. Он Шевро-Гришку к ней посылал, благо знакомы были с довойны, на одну танцплощадку ходили. Велел Солдатенко передать девчушке-недомерку, чтобы ушивалась она из ресторана подобру-поздорову.

Та старуха, что работала с Николаем и Шевро, тоже девчонку приметила, никак не могла понять, что ему от нее нужно:

— Говорили, что влюбился до смерти наш Николай. И в кого — в пичугу! Все возле нее вертелся, если выскакивал в зал. А в зал с гитаркой он частенько жаловал. Потом возвращался и ругал почем зря немца, который с девчонкой приходит. Не лубны[50], она с одним только ходит — значит, не проститутка. Но немца того возненавидел.