Но что поделаешь: война будит в людях зверей. Он держался, хотя, прогуливаясь по улицам разрушенного города, насвистывал с видом человека, который все превзошел. Так он должен был выглядеть перед камерадами и проскальзывающими вдоль руин цивильными. И все-таки он встречал солдат, которые смотрели вслед девчонкам неутоленными гнойниками глаз. Что у них там, внутри? То же, что и у него? Ведь они все хором кричат «ха-ха», когда мимо строя проходит паненка. Так они гоготали по всей Европе. То же проделывают и с русскими, хотя чего они стоят, эти грязные девчонки, одетые в такое, к чему противно прикоснуться!
Однажды, еще в Европе, он попал на аттракцион, где всех рассадили на ступенях — мужчину и женщину, мужчину и женщину, вперемежку. Между его колен оказалась дама в строгом костюме с черной повязкой на рукаве. В Европе это траур по умершим близким. Когда лестница аттракциона перестала вибрировать, прижимая его брюки с кожаными вставками на внутренней стороне (он служил в моточасти) к серой юбке, а ее — к вставкам, он галантно подал ей руку, и они пошли. Молча: повязка давала право молчать. Не нужно было махать руками и подыскивать чужие слова. Он не запомнил, кто из них взял другого за руку, они шли по аллее как дети, хотя она была значительно старше. Он был уже солдат. Она показала альбомчик в обложке под крокодиловую кожу, где в прозрачных конвертиках были вложены фотографии ребенка. Маленького, грудного. На альбоме тоже была черная лента. Он понял — это ее умерший ребенок. Совсем молодая, а уже мать, потерявшая дитя! А он еще косился на распирающие шерстяную юбку бедра и подумал, что это были чресла, из которых появилось голенькое, как лягушонок, существо. Она поймала его взгляд и грустно улыбнулась. Он понимал, что женщина хотела развеяться, и потому не удивился, что она потащила его в бассейн. Он взял билеты и пропустил даму вперед. Потом она вела его по длинной террасе, протянувшейся вдоль внутреннего четырехугольника дома. Внизу по щиколотку в воде стояли люди. Некоторые из них вовсе не купались. Красные, желтые, синие купальники почти голых женщин чередовались с лягушачьей зеленью сброшенных на землю солдатских одежд. Все открыто, обнажено, как девушки, заполняющие в этот полуденный час берега бассейна. Он легко поддался властному движению руки своей спутницы, которая потянула его в одну из множества дверей, выходящих на открытую террасу бассейна. Она закрыла за собою дверь и улыбнулась ему, как сообщнику. Он ответил такой же улыбкой. Хотелось поцеловать эту женщину, как маму. Он взял ее за руку и нежно поцеловал. Она вынула свои пальцы из его ладоней и стала раздеваться. Быстро и деловито. Совсем не так, как перед купанием. Да и помещение, которое вначале показалось раздевалкой, было чем угодно, только не раздевалкой. Вдоль стены растянулась в истоме изящная кушетка, обитая кокетливым розовым бархатом. И не купальник оказался под серой юбкой, а черные с волнующими оборками трусы. Она быстро сдирала с себя остатки одежды.
С такой же быстротой солдат возвращался из детства. От вида выкатывающегося на него круглого женского живота он застыл — полет прервался. Пользуясь его оторопелостью, дама энергично стала стаскивать с него брюки. От неожиданности, от стыда он рванулся, каким-то чудом подскочил вверх и оказался на шелковой накидке тахты. Когда она приблизилась, он снова подскочил и застыл на бархатной обивке стула. Огляделся — вверху под потолком светилось узкое окошко. Еще прыжок — и он, словно лягушонок с длинными лапами, состоящими из громадных сапог и сбившихся на них брючин, подпрыгнул до самого окна. Уцепился за кромку и с ловкостью, которую никогда не проявлял на уроках физкультуры в гимназии, подтянулся. Он совсем ошалел, когда почувствовал, что траурная дама ухватила его за ноги. Сапоги скользили в ее руках — перед прогулкой он густо намазал их ваксой, хотел понравиться какой-нибудь паненке. И вот — понравился! Он пролезал в окошко, цепляясь за все проклятыми раструбами сапог, но все-таки протиснулся и вывалился на волю. Солдат в помятой форме, прихрамывая, как раненый, бежал по аллее, словно потерпевший поражение в бою. Конечно, другие воспользовались бы! Они сочтут его дурачком, если рассказать. Но рассказывать он и не собирался, хотелось поскорее забыть все это. Но перед его глазами все выкатывался и выкатывался круглый живот, он приближался и увеличивался, как будто солдат не бежал от него, а, наоборот, к нему стремился.
Когда я вернулся после ночного кафе со стриптизом, спать было совершенно невозможно, постель тверда и горяча, будто кто-то постелил вместо простыни живую кожу. Та, что стелила, лежала в соседней комнате. Я ходил по своей, сознательно поднимая шум: может, проснется? Я даже услыхал скрип непривычной для нас тогда деревянной кровати. Заглянул в комнату — она спала, только перевернулась на другой бок. Рука с темными подмышками попадала в полосу света.
…Ночью она поднялась, не раскрывая глаз, перебросила ноги за борт кровати, как будто и не замечая сложенной уточкой ладони, с помощью которой он поддерживал ее спину. Она сонно качала головой, и он почувствовал прилив нежности к девочке, к ребенку. И к женщине…
Ну почему же мне всегда ничего нельзя! И здесь, когда мы одни на весь этот роскошный дом, тоже. Я хоть и победитель, все равно робею перед таким количеством комнат, коврами, охотничьими принадлежностями. Подумаешь, аристократ — мелкий фабрикант мебели! А вот я возьму и пойду по этой буржуйской анфиладе комнат! И в ее комнатку загляну. Вдруг она раскрылась и простудится. Так и есть — ноги выпростались из-под одеяла!
Он держал ее за щуплую талию, отчего она не падала — чувствовала поддержку. Ноги были как у взрослой женщины. Каждое движение вызывало желание.
Злата была для меня маленькой девочкой, но я чувствовал, что именно это и дает мне право ее опекать. И как бы осознавая это, я стал поправлять сбившееся одеяло. Заодно поправил и разметавшиеся ноги, которые оказались неожиданно тяжелыми. Я поднимал эти ноги, держал на весу! Истома не позволяла мне опустить их на постель.
Я держал ноги Златы так, как по моим представлениям держат детские ноги взрослые. Проснись она в тот момент, я бы сказал: раскрылась! Я примерялся, как уложить на постель эти ноги, и злился, что они не ложились как нужно. А как нужно?
Она держалась прямо, не нуждаясь в подпорках. Освободившейся рукой он достал из-под подушки свой солдатский фонарик: длинный цилиндр с раструбом на конце. Ощущая в пальцах круглый тяжелый предмет, он сполз с кровати.
Я все держал ее ноги на расстоянии друг от друга и подбрасывал, чтобы уложить поудобнее. А сам думал: проснись она сейчас, мне не остановиться. И передвигался пальцами по ее ногам. Сперва я находился во главе тупого угла. Потом — острого…
…Розовый круг живота прорезала чернота угла. Ниже, чем мальчику казалось по картинкам. А она раскинулась совершенно по-взрослому, по-женски…
Нет, она не была ребенком и пахла остро и притягательно. Я уже не мог не броситься. За все разы, когда не бросался. Я уже не думал, как посмотрю на нее завтра, завтра она будет надежно укрыта своим халатиком (хотя сейчас он разъехался как занавес и совсем не мешал) и все будет по-прежнему. Как все эти затянувшиеся годы мальчикования. Пусть она только скажет что-нибудь! Но она ничего не сказала…
Лица, глаз он не видел, только вывернутые ему навстречу руки, которые зачем-то прикрывали грудь, такую маленькую, что ее тонких пальцев хватало. На миг он опять подумал, что творит что-то незаконное, но она все сильнее прижимала его к себе, словно требовала чего-то. Вся несвобода растаяла во тьме: она сама сдирала с него одежду…