— Кобзар-р!.. Р-революционер-демокр-рат!..

Ну Кобзарь — это понятно: так называли Шевченко всегда. Он глас народа, его певец. Символ. Демократ. Вероятно, докладчик имел в виду, что Тарас Григорьевич всегда был за народ, а народ когда-то назывался «демос». Теперь речь шла лишь об украинском народе, потому что о русских докладчик высказывается довольно неуважительно. Разыскал у Шевченко слово «москаль» и склоняет его на все лады. Москали и такие, и сякие! Я встречал это слово в книгах Шевченко, только в комментарии было сказано, что под этим словом поэт имел в виду русских солдат царской армии. В поэмах Кобзаря эти самые царские офицеры выступают как обидчики селянских девушек. «То покрытка по пид тыном с байстрям шкандыбае…» То есть несчастная, брошенная с прижитым от господина офицера дитем, безотцовщиной. В этом смысле Шевченко и говорит: «Кохайтэся, чорнобрыви, та нэ з москалями!..» Любитеся, но не с барами. Ну как бедная Лиза у Карамзина.

Но у докладчика получается как вывод: «москали лыхи люды». То есть плохие люди. Все. И русский поэт Василий Андреевич Жуковский, который помогал выкупать Кобзаря, и кто помогал, тоже «москали»? И у кого выкупали — пана Энгельгардта! Нам про это «давала» на уроке учительница до войны. Только тогда немец был жадина и крохобор, который издевался над крепостным хлопцем, а теперь — аккуратный, добрый и исключительно культурный помещик. Он-то, немецкий меценат, и вывел юного Тарасика на широкую дорогу искусства. Не батогом, кнутом, как нам рассказывала учительница, а добрым словом и наглядным примером.

Странно, зачем тогда надо было и выкупать «крипака», если хозяин такой хороший? И оказывается, эта история свидетельствует о родственности украинской и немецкой культур. А русские, москали тут вообще ни при чем!.. Вот так раз!..

Михаил Иванович в президиуме морщит свою лысину — грубо получается, неубедительно. Он интеллигентный человек, Михаил Иванович, и ему трудно слушать такую ерунду. Но он выдержанный человек, наш Михаил Иванович, он молчит, не вмешивается. Он-то знает, кто спасал Тарасика! Кроме Жуковского еще знаменитый художник Брюллов. Может быть, тоже немец? А Штернберг — Василий Иванович: поди разбери, кто он по национальности! Грубо получается, неуклюже!

Михаил Иванович пытается разгладить на круглой своей голове морщины раздражения и вдруг замирает. Докладчик выкрикнул:

— А шо б тых москалив было б, абы не мы? Одна наша Киевско-Могилянска академия! Була такая у москалей в те времена? Та николы! Тилькы Пэтро Пэршый!..

Губарь кивает головой. Это уже «уровень». Он тоже думает, что, если бы Петр Великий не тормозил развитие Украины, ее культуры, армии, неизвестно, кто бы был первым: малоросы или москали! Что-то подобное про Киевско-Могилянскую академию он будет потом говорить на лекциях у нас в институте. Разумеется, без «москалей» и поношения Петра Пэршого. Но и этот «материал», как и все прочее, знает Михаил Иванович. Может быть, он и писал текст речи докладчику? Во всяком случае, в «культурной части». Ведь и про Богдана Хмельницкого в разных энциклопедиях сказано по-разному: то герой — воссоединитель двух великих народов, то «зраднык» — предатель, продавший Украину москалям!..

Свет слепит мне глаза, и я не могу разобрать, как ведет себя в зале Губарь. Поглаживает свою бритую наголо и навсегда голову или морщится от… Неудобства? Неудовольствия?.. Нет, наверное, потому что председательствующий на этом собрании секретарь обкома партии по пропаганде встает. Все замолкают. Даже «Яшка-артиллерист», как я прозвал про себя человека в похожем на мой мундире.

Секретарь долго рассматривает нас, четверых, застывших на сцене под лучами прожектора. Он крупный вальяжный мужчина, и оттого я чувствую себя еще более ничтожным. Председательствующий качает головой. Мы так мелки для него, что, кажется, даже каяться нас сегодня не заставят. Слава богу, конечно, но не было бы хуже: кое-кого в городе уже, говорят, посадили. Я стараюсь не смотреть на секретаря обкома, пялю глаза в зал и вижу, как морщится шагреневая кожа на голове Михаила Ивановича. Правда, его кожа не сжимается, как у Бальзака, она такая, как была раньше. Он уставился на председательствующего — что-то будет?

— И оцэ космополиты?! — секретарь обкома усмехается почти добродушно. От этого становится еще страшнее.

Обращаясь к директору нашего института, преподавателям, к Михаилу Ивановичу, он спрашивает:

— А шо нэбудь посолиднее в вас е?

Губарь нервно чешет голову, точно посыпает ее пеплом. Впервые, кажется, обмишулился! Цель номер раз — преподаватели института.

— Пошукайтэ сэрэд выкладчив!

Поищите среди педагогов. И «среди» Михаила Ивановича? Неужели и ему когда-нибудь достанется? Нет. Не может быть. Потому что все кончается комедией.

— А ну гэть звидсы! — грохочет секретарь обкома и делает движение руками, будто отгоняет цыплят.

И мы бросаемся за кулисы. За эти желтые, золотистые шторы. Бросились вон. Убежали. В институте восстановили. В комсомоле тоже. Посадили других четверых. Иногда мне кажется — на наши места. Не привык я к таким хеппи-эндам. Не балован судьбой. Четверых посадили, множество людей имели неприятности, а Михаил Иванович?..

Много лет спустя я очутился, как говорится, в родном городе. Можно сказать, в колыбели. Теперь, кажется, никто у меня ее не пытался отнять. Не те времена. В моем институте уже давно не было того директора, который хотел отыграться на «безродных цыплятах». Исчезли многие педагоги. И Михаила Ивановича не было. Я нашел его следы в другом институте. Том самом, который бывал то техникумом, то училищем. Постоял у подъезда, где когда-то во время войны стоял на часах немец — Фриц, Фридрих. Его уже нет в живых. И только со временем мне стало ясно, что фашист был таким же застенчивым мальчишкой, как я. Это в отношении Тамарки. Малахольный немец не «бил клинья», не «делал подзаходов» просто потому, что не умел. Стеснялся.

А Михаил Иванович сохранился. Жив курилка. Я спросил о нем у студентов. Группа молодых ребят сидела в скверике и «грызла науки». Совсем молодые. Современные. В джинсиках и кроссовках. Откуда они в нашей провинции? Где-то купили по спекулятивной цене? Выклянчили у иностранцев? Странно, мы пользовались «добротой» Фрица, потому что негде было купить. В городе не работали ни магазины, ни фабрики. А эти продолжают в том же духе? Неужели никогда у нас не будет своих джинсов и кроссовок? Мистика? Судьба?

Я спросил у ребят, работает ли в институте Михаил Иванович Губарь. Кивают головой: имеется такой. Вечен, как гипсовые скульптуры, которые стоят здесь испокон веков. Как служили они натурой, так и служат. Древнегреческие или древнеримские, какая разница. Спрашиваю у ребят, как преподает профессор Губарь? Один поднимает палец — на большой. Как всегда. Про галоши не спрашиваю, не носят сейчас галош. Михаил Иванович найдет что-нибудь другое «для шика»!

— Строг? Придирается?

— А как же!

«Чорнобривая», кареглазая девчушка в простеньких, не «фирмовых» джинсах подносит палец к вишневым своим губам… Типичная хохлушка. Совсем как моя мать или тетка. А может быть, русская. Говорит на «суржике», но повторяет знакомые слова:

— С вашими знаниями… Господи!

— …вполне можно выходить…

— Взамуж!

Такого слова Михаил Иванович не мог сказать, но фраза знакомая!

— Не очень, я вижу, вам по душе господин Губарь?

— Фашист!

Замелькало, «замиготило», как говорят в нашем городе, у меня перед глазами… Этот подъезд с майоликой и славянской вязью по ней… Эти стершиеся ступени, на которых топтался немецкий часовой — Фриц.

Я спрашиваю ребят, что им известно о прошлом. О войне. Об оккупации. О Михаиле Ивановиче Губаре, который в те поры был здесь заместителем немецкого шефа. О библиотеке, которую собирал у себя на дому и которую вынужден был вернуть. Теперь они учатся по этим книгам и как бы должны благодарить за это Михаила Ивановича.

Нет, ничего они не знают об этом прошлом… Ничего… И все-таки вот — высказываются!..