А в Африке жара несусветная, при чем здесь шуба! Но Шевро как будто до Африки нет никакого дела. Я заметил, что в те голодные годы про все, что было раньше, говорили с восторгом. Раньше так было!.. Раньше все было!.. Раньше такое было!.. Раньше — как прекрасно было в «мирное время, при царе, не то что при большевиках»… Сейчас оказывалось, что мирное время — это как раз при большевиках, и тоже все было, так было, прекрасно было!.. Я, хотя и из обеспеченной семьи, ничего «такого» не помнил, а уж сумму, которую Николай Солдатенко за шубу для своей куколки отвалил, даже в уме представить себе не мог. Оказывается, ходили и такие громадные деньги! Мы как-то больше рассчитывали на то, что получали. Вот и все наше богатство. А тут, бывало…

— Как скинет шубу Николаева супруга, куколка-цыганка, так все клиенты и падают, делай с ними, что хочешь!..

Вагон сопит от восторга — такие страсти, такие страсти! Вообще не только у нас в городе любили слушать про грабителей-разбойников, купцов-гуляк и лихих цыган. Он даже и не скрывал, что шубу для того купил, чтобы «клиентов объегоривать»! В этом смысле Николай был настоящий «мурш» — молодец.

Вот вывезут нас всех в Африку, там будет не до сказок! Точнее, страшненькие ожидают нас сказочки! Ибо сказано: «Не ходите, дети, в Африку гулять! В Африке ужасный Бармалей…» Точнее, маршал фон Роммель. Это их немецкий танковый железный маршал. Их таких у Гитлера всего несколько. И вот топчется он по Африке, ожидает, когда мы с Рихтером явимся ему помогать против этих зазнаек-англичан! Так говорил Рихтер. Но это все нужно ему, а нам совсем ни к чему! Но если мы всю дорогу будем слушать про шубку, которую сбрасывала куколка-красавица цыганка…

— Клиенты падали наповал! — захлебывался Шевро. — Тут Николай их и обрабатывал!.. Сами понимаете!..

И все понимали! Неудобно признавать, что не в курсе дела! Почему-то стыдно не знать, как жульничают и надувают. Я, хотя и бывал с дедом на конном рынке, не понимал. Дед давно оторвался от тех, кто торговал и надувал. Для меня жизнь той окраины тоже была экзотикой, в которую нас погружал, посвящал Шевро, но думал я больше об Африке и о том, что делать завтра. Поэтому не очень-то прислушивался, как Солдатенко клиентов «обрабатывал».

— Но не то, что вы подумали! — Шевро выдерживал паузу, когда все делились знаниями: кто кого и как «обрабатывает». — Жинка у Николая была как часы!

Я думаю, что ехать в эту самую Африку — безумие! Оттуда уже никогда не вернешься. Англичане, негры, немцы — при чем тут мы! Даже Германия на нашем континенте, а Африка!..

— Цыганка. Ни за что!.. Это точно!..

Я тоже думаю, что ни за что не поеду! А эти все — как хотят! Если их не волнует такое путешествие и им интереснее знать, как цыган свою шубу спасал! Когда жена, эта куколка-красавица, исчезла с клиентом и шубой, Солдатенко не долго думая отправился к супруге того клиента и за шубу сполна получил!.. А потом и куколка вернулась. С шубой. Вот, значит, какой му-удрый му-ужик этот самый Солдатенко!

Я дергаю за рукав Кольку: «Когда это все кончится, горим синим пламенем!..» А он свою руку отдергивает, тоже про цыгана слушает. Господи, это же старая цыганская сказка: как цыган коня продавал, а по ночам конь его, дорогой дружок, обратно домой возвращался! Утром цыган коня «загонит» — продаст, а вечером тот перед хозяином предстает, как лист перед травой! Смутно припоминается мне эта сказка, как ее дед рассказывал. И я вижу в море грязи и кизяков, конского навоза, в котором топчутся ноги в сапогах бутылками… Месят грязь с навозом, дела свои цыганские проворачивают… Может, и такие, как рассказывает Шевро. Это слушают со вниманием. А попробуй расскажи им настоящее, народное, слушать не станут! И тот самый Шевро, который сегодня сказки рассказывает, будет пересчитывать нас в строю. А что — погибать ему как Коля Солдатенко? Того немцы целый день за танком таскали!..

Оказывается, при немцах Николай стерпеть не мог тех «здевательств», которые они над цыганами творили. Мы слыхали про расстрелы цыган, но при чем тут Николай Солдатенко, который немцам в кабаке песни пел?.. Оказывается, не выдержал он этих жмотов-крохоборов, влепил одному важному фрицу пощечину…

— А что, ром — гордый человек! Цыгана обижать нельзя, цыган не стерпит! Они думали, осчастливили тем, что объедки оставляли да капли из бутылок разрешали допивать!.. Жмоты несчастные!..

Это как-то ближе к нашей нищенской жизни, все объедками питаемся, крохи собираем. А то разгулялся Шевро:

— Николай в красной шелковой рубахе… Весь пылает, как кумач! Глаза блестят, зубы сверкают!.. И со всего размаха — ка-а-ак влепит!..

Видно там, в ресторане, из-за еды поссорились, это больше похоже, чем целый цыганский романс с «очами», «зубами», и это — верхом:

— Верхом не на коне! Бери выше — на танке!.. Прикрутили героя-цыгана Николая Солдатенко до танка и повезли его по всему городу… Люди идут, оглядываются, кого это там везут? Героя-цыгана Николая Солдатенко!.. И все любуются, как он точно пламя костра несется…

…По булыжникам!.. Через десять минут такой езды ни кумачовой рубахи, ни зубов, ни глаз не останется!.. Видели мы расправы, не так это красиво, как у Шевро.

Один наш дернул с котелками. Дежурный из вагона отправлялся к кухне без конвоя. Представить, что кто-то сбежит с пищей, немцы, видимо, не могли! Или просто прозевали. Они спали себе в своих спальных вагонах, как вдруг: «Алярм!» — тревога. Вдоль состава забегали немецкие сапоги. Под вагонами будто галька скачет: р-р-ра-з-з-з!.. Р-р-ра-з-з-з!.. Стреляют!.. Потом возле нашего вагона остановились… Непонятные слова… Мычание тех, кто прикуривал… Потом заскрипел засов на двери, и нас открыли. Голубой экран неба, невдалеке мирно пыхтит паровоз… Потом куча немцев подтащила что-то или кого-то к нашим дверям… Это и был тот парень… Ногами он еще цеплялся за землю, на рукаве темнели пятна от пищи, по открытому животу тоже ползла капля… Не то пот, не то все та же пища… Будь она проклята!.. Потом Рихтер возмущался:

— Нет, ненастоящий камрад!.. Оставить камераден без пища!.. Ненастоящий!..

Все остальные были настоящие! Аккуратно получали пищу, так же аккуратно поедали ее, аккуратно мыли посуду. Отъедались за месяцы голодухи. Один Шевро позволял себе швырнуть котелок с остатками в угол, кому-нибудь из ребят поменьше. Знал — за остатки какой-нибудь оглоед посуду помоет, еще и спасибо скажет! Цыган же кусочником не будет, объедков не ест, хоть за своими, хоть за немцем! Он считал выдаваемую пищу объедками. Наевшись, рассказывал, как старшой Николай Солдатенко приходил за кулисы после «сбора», задирал шелковую кумачовую рубашку и вытряхивал «ловэ». Пачки денег. Купюры. И делил между всеми. И ему, Шевро, давал тоже.

— Рома́ но оглоедничают, объедками не питаются. Берут, что можно взять. И чего нельзя!.. Но берут! — говорил Шевро и хлопал себя по животу руками. Очень звонко шлепал, как в бубен. Смуглая кожа покрывалась красными пятнами. Живая кожа живого человека… А у того парнишки живот был белый-белый… С синевой… И пятнами от пищи…

Относительно его поступка Рихтер прокричал нам целую лекцию. Почему-то именно ему поручили сообщить, что если подобное еще раз повторится!.. Наверное, потому что самый старший среди них. Му-удрый!.. Я смотрел на его пятнистую кожу и думал о том, как живое превращается в неживое. Мне было отвратительно и мертвое синеющее тело, и пергаментная кожа немца, и запах от немытой плоти, по которой, словно по бубну, шлепают грязные пальцы… Про таких у нас раньше говорили: «Жизнерадостный рахит».

Мне были неприятны и откровенная кровожадность Шевро, и аккуратность Рихтера. Оба пришьют, не почешутся, как говорил наш цыганский спутник.

V

Когда Рихтер вез меня прощаться, я все время думал, что скажу матери. Ведь не в лагерь везут на лишнюю смену! Немец вел машину, как всегда, тихо, неторопливо и даже не надоедал разговорами. Видимо, понимал: мне не до него, что «им, немцам, нужно, а что им, немцам, не нужно». Мне нужно было что-то сказать маме. По что? И как?