Впрочем, кормил «своего русского» не только он. Я видел, как Колькин немец совал моему другу хлеб со шпиком, с тушенкой. Колька не ерепенился, брал молча, но есть не спешил. Ожидал, когда начнет «рубать» немец. Тот подталкивал парня под локоть, точно ожидал слов благодарности. Не дождавшись, принимался за еду. Так и жевали разом. И тонкие белесые полосы проступали у обоих на губах. И на наших с Рихтером, наверное, тоже. Со стороны виднее. Но мы не подхалимничали. Служили, но не прислуживали. А вот Шевро подлизывался явно и очевидно. Он дыбился, когда его хвалили немцы. Точно ребенок в детском садике: стоял и слушал «взрослые глупости»! Зато когда же немец отходил, Шевро ругался долго и непонятно, сжимая в щепотку худые черные пальцы. Если кто-нибудь оглядывался на него в этот момент, то щепотка превращалась в подобие улитки. «Смотри, глаза повыкалываю!» — шипел Шевро, и было непонятно, кого он так люто ненавидит: немцев, нас, Советы?

Так я и жил, в ожидании чего-то страшного. От немцев, от своих, от Шевро. В вагоне продолжались драки. Вечная война. Как в школьных учебниках: тридцатилетняя, столетняя. Бесконечная. Между всеми. И вот человек из того, нашего, общества ведет себя как фашист, а фашист кормил меня и предупредил про Африку. И при этом везет нас, вместе с моим врагом Шевро, к черту на рога. Чем сердце успокоится!..

IV

Когда Рихтер сказал про Африку, я улыбнулся. В голове плавилось, точно от африканской жары, а мысли уползали словно ящерицы, оставляя от себя лишь сухие хвосты слов… Мозги корчились в пламени костра, в который бросили детскую книжку, и добрый доктор Айболит менял свой белый халат на мундир немецкого танкиста!.. Раньше все это было так далеко — «аж в Африке», а теперь надвигалось как сыпучие барханы. Песок хрустел на зубах, мешал говорить, губы сводились в нелепой гримасе. Нужно бежать, рассказать нашим, а ноги не двигаются, как будто по щиколотки увязли в африканских песках!..

Я не слыхал, что там еще бормочет Рихтер, его кривые стариковские зубы в наступившей для меня глухоте двигались как крокодильи клыки. А он спрашивал, получил ли я паек и достаточно ли мне будет продуктов, потому что он, Рихтер, не сможет меня поддержать: они, немцы, поедут отдельно, в пассажирских вагонах, мы — в товарных. Он говорил о еде. О самом обыкновенном.

И зубы как зубы — стариковские… И ровно стучат колеса, словно не в Африку нас везут, а в пионерлагерь. Я сказал Кольке про Африку, но так, чтобы Шевро подслушал наш разговор. Перед этим, во время погрузки, он вдруг подсек меня, будто выбил из-под ног футбольный мяч, когда я нес непосильный мешок. Колька сказал: «Не груба, хлопцы!» Не «Шевро», а «хлопцы». Только и всего. Не хотел возиться со «скаженным» парнем, который, внезапно оборвав разговор, бросался на человека. Лицо его в этот момент перерезали кривые губы. Он лез на противника, а когда получал по морде, то не отступал, а, размазывая по лицу кровь, рычал:

— Бить? Меня? Ну вдарь! Вдарь… Вдарь, тебе говорят!

В эту перемазанную липкой кровью физиономию никто не желал толочь кулаком: казалось, Шевро смертельно ранен. А он, который не боялся крови ни своей, ни чужой, — побеждал. Все отступались.

И вот Шевро слушает меня, я в центре внимания вагона. А Колька рассуждает:

— Надо шо-то делать… Тут такая, понимаешь, история!..

Что именно за история, как на нее реагировать, Колька не знал и выпалил первое, что пришло в голову:

— Нареза́ть нужно!..

Но Шевро недоверчиво усмехнулся:

— Откуда этот подсобник все знает? Ему докладывают?

И я замолчал, заткнулся как «подсобник».

— Это еще разжевать надо! — добавил кто-то, и все тихо расползлись по своим углам. То ли не доверяли мне, то ли моему немцу не верили. То ли друг другу!.. Вокруг меня образовалась плешь: даже Колька отошел в сторону. Он пожимал плечами и бормотал:

— Та шо у меня голова большее́ за всех!.. Все обязаны!.. — сваливал на всех. Все на него. А Шевро, который любил решать, помалкивал. Только подначивал моего друга:

— Ты, Коля, пошурупай, что делать. Твой дружок сообщил, с ним и советуйся. Он же ж голова!.. А мы тут пока поболтаем про то про се. Как говорил наш старшо́й: тудэмо-сюдэмо!..

Шевро не из нашего района, не из наших. Он с окраины, где живут настоящие урки. Не такая мелкая шпана, как в Колькином районе, а убийцы, рецидивисты. Поэтому даже храбрый Колька с ним связываться не решается. Шевро «богует» как хочет. Я знаю район, откуда у нас приблудился этот не то армянин, не то цыган. Скорее цыган — вся окраина располагалась вокруг конного базара. Здесь издавна торговали лошадьми, здесь же в хатках-мазанках жили оседлые цыгане. Сразу за последними улицами и переулками слободы начинались пустыри, на них останавливались кочевые таборы. Шатровые цыгане приезжали, производили обмен и торговлю конями на рынке и исчезали так же внезапно, как и появлялись. Во время торгов дым стоял коромыслом, день и ночь гуляли, пьянствовали, отмечали удачную продажу или покупку. Иногда оставались жить. Прилеплялись.

Мой дед поселился здесь, хотя ему давали квартиру в городе. Бабка жаловалась на «цыганское отродье», которое — то есть мой дед — не пожелало даже смотреть квартиру в большом доме. Узнал, что нет сараюшки, и сразу отказался. Поселился в хатке на самом краю города, но зато с погребом, сарайчиком и огородиком. А за забором степь, откуда он пришел. Так и тянет к себе, так и тянет «невольно к этим грустным берегам»… Сила была действительно неведомая, старик уж и сам не помнил, как пришел из степей…

На рынок, куда мы ходили с ним вместе, в торговлю не вмешивался, только вздыхал и одергивал меня: «Не лезь под руку!» Вокруг били по рукам, совали друг другу поводья проданных коней, пропивали барыши. На глазах надували неопытного покупателя, но вмешиваться было опасно — прирежут!.. Пахло жареной свининой, конской мочой, водкой и кровью…

Я прекрасно понимал, что за человек Шевро — оттуда! И какие-то у него «цыганские дела», из-за которых он чуть не сам навязался в нашу поездку. Во всяком случае «подставился». Нужно было смываться. Его дружка или старшого брата повесили немцы, а за что — неизвестно. Одного цыгана из этого района пристрелили «за дело». Немецкие власти разрешили ему держать коня, а он завел целых три! Пришли, проверили, увели коней, а дядьку Конденко пристрелили. Не нарушай порядок!.. Может быть, и брат Шевро отличился по этой части? Что-то делал в немецком ресторане. И не брат он ему, а «старшо́й», то есть старший, главный, баро. Хотя какой баро, если табора нет?

Шевро объяснял, что теперь вместо табора — ансамбли. Цыганской песни и пляски. А Николай Солдатенко был руководителем. Художественным. Или — бригадиром. И вот этот ансамбль и работал в ресторане. Шевро уверял:

— Сам немец-комендант приказал, тут запоешь!

Сам он при этом самом Солдатенко состоял: на гитарке подыгрывал, плясал немного, пел. Каждый цыган это умеет. Старшой его посылал деньги собирать — инкассатором.

— Немцы, гады, цыганские песни аб-бажают! Подпевали. Цыганские романсы весь мир знает!

Вот только иногда, напившись, поругивались:

— Ах, цыгейнер, ну цигейнер!

Но «ловэ» — деньги, значит, делать не мешали. А то какая у них могла быть музыка без цыган! Большевики и те терпели.

Шевро с восторгом расписывал картину «непыльной» своей работы. Деньги шли потоком. Делили по-честному, каждому по паю. Только Николай брал себе большую долю, но он и дирижер, и солист, и бригадир. Он и до войны уже делал «ловэ»! «Работал» вдвоем с женой-цыганкой: «красавицей-куколкой». И все на нее конечно же «падали»! А Николаю только того и надо! Му-удрый был мужик!

О чем это он? Тут такая ситуация: ни в пионерлагерь, ни на курорт — в самую Африку гонят, а Шевро во всех подробностях излагает, в чем состояла мудрость Николая Солдатенко. Он жену свою, куколку, «аб-бажал»! Все ей покупал. Однажды такую шубу, такую шубу притащил, что все аж-ж задохнулись от восторга!