— Вам письмо, Петро Михайлович, — сказал делопроизводитель, когда Цыков заглянул в канцелярию, чтобы оставить классный журнал.

По штемпелям на конверте без марок Цыков догадался, от кого письмо. Из действующей, армии, от Андрея Падалки. Парень не забывал своего учителя, хоть и не слишком часто, а все же нет-нет да напишет. Первые его письма были заполнены казенно-патриотическими фразами о «благородной миссии России в этой войне», и учителю становилось тогда горько: не мог он постичь резкой перемены, происшедшей с его учеником, которому в свое время грозило увольнение из школы за распространение песен Шевченко. Сын бедняка, познавший на себе расправу царских чиновников, надевает офицерские погоны и становится героем, настоящим героем той армии, что десять долгих лет терзала тупой муштрой великого поэта. Как было не огорчаться, если в толк не возьмешь, что произошло с человеком. Если уж Андрей Падалка решился поддерживать царский трон, то чего можно ждать от деревенских парней в серых шинелях, в жизни не читавших «Кобзаря», не слыхавших о Горьком и Некрасове, которым зато день и ночь долбят о незыблемости и «святости» трона «божьего помазанника».

Не прошло и года — тон писем от фронтовика Падалки стал постепенно меняться. Поначалу обозначились отдельные нотки недовольства порядками, затем намеки на бездарность некоторых командиров, а после ранения при сдаче карпатских позиций письма Падалки изменились существенно и стали настолько интересны и многозначительны, что читать их для Петра Михайловича стало истинным наслаждением.

Петр Михайлович снял очки, неторопливо протер стекла, точно оттягивал чтение письма. Наконец начал:

«Дорогой Петро Михайлович, как вы? Я жив и здоров, после ранения чувствую себя хорошо, и даже лучше, во сто раз лучше, чем до ранения. По крайней мере, я не блуждаю больше окольными дорожками, и передо мной открылась ясная цель. Врага мы во что бы то ни стало осилим. Мои ротные хлопцы готовятся к предстоящему большому бою. Ведем непрерывно разведку противника. Оружие в наших руках отличное. Я почему-то уверен, что вы, Петро Михайлович, охотно использовали бы его…»

Письмо звучало загадочно: в нем проскальзывали вещи, о которых без обиняков не скажешь. У автора есть своя цель… Само собой, уже не ура-патриотическая. Но какая же? «Теперь, Петро Михайлович, — читал Цыков, — несколько слов об Юрковиче. Как там ему живется? Хочу верить, что вы не оставили его своим попечением. За короткое время пребывания в Киеве я полюбил этого юношу и за открытость души, и за то, быть может, что он выходец из тех замечательных краев, которые до сих пор оставались мне неведомыми. У меня для него новость: я познакомился с его дядей, учителем Петром. Но не стоит рассказывать Василю, при каких обстоятельствах. При нашем наступлении на Перемышль Петра Юрковича задержали как австрийского шпиона, который якобы интересовался дислокацией наших войск. Капитан Козюшевский пальцы кусал себе с досады, — ему, безусловно, хотелось заработать еще одну звездочку на погоны за повешенного шпиона. К счастью, подполковник Чекан поддержал меня, а не Козюшевского, в ходе следствия открылось, что Петро Юркович был не шпионом, а нашим другом.

Полон короб новостей приберег для вас, Петро Михайлович. Доведись нам встретиться — мы бы уж наговорились. Но вырвать меня с фронта может только тяжелое ранение пли смерть. Не хотел бы ни того, ни другого. Я обязан жить, пока цела моя рота! Вместе с ней я надеюсь достичь того же, о чем, наверно, и вы мечтаете. Повторяю: врага мы обязательно должны победить.

Вот и все, мой дорогой учитель. Жду ответа. Хотелось бы знать, что слышно в нашей школе. А Василю скажите: как кончится война, мы с ним поедем в его родные Ольховцы.

Желаю здоровья. Ваш А. П.»

Да, это было хорошее письмо! Цыков присел к столу, чтобы не медлить с ответом. Уже взялся было за бумагу и перо, вывел первую строчку обращения…

«Дорогой Андрей Кириллович…»

И тут открылись двери— шумная стайка детей со словами «папа, папочка» влетела в комнату. Две дочушки, ведя за ручку малыша-братика, принесли отцу приятную новость:

— Володя уже перебирает ножками. Завтра сам побежит!

Отец отложил перо, вскочил и, подхватив на руки мальчугуна, закружился с ним по комнате. Девчата с писком обступили отца:

— А меня, а меня, папочка!

Отец бегал от них, увертывался, натыкался на стулья, наконец упал с сыном на диван, — там на него и налетели Зина с Ирой. Хмурый и немного замкнутый, Петр Михайлович нередко забывал, что он степенный педагог, и, казалось, возвращался в те далекие годы своего детства, когда любил, как сейчас Володя, сидя на отцовских руках, прижиматься к его колючей щеке. После нудного урока было истинным удовольствием сбросить маску «мудрого» учителя и стать самим собой. Петр Михайлович любил детей и, кажется, никогда бы не разлучался с ними, особенно со своим темноглазым бутузом Володей, поразительно на него похожим. Прижимая мальчика к груди, он подумал: «Дай бог не знать тебе моей судьбы, сынок…»

На шум и писк детворы заглянула в кабинет жена. И невольно остановилась, наблюдая затеянную кутерьму. Раскрасневшаяся у плиты Мария Яковлевна то улыбалась, то хмурилась, — такие бурные встречи ребят с отцом повторялись почти каждый день. Дети вытворяли с ним что хотели. Ишь, навалились ему на грудь, растрепали волосы, сбили с носа очки, измяли ворот сорочки. И то благо, хоть не загнали под стол, как вчера.

— Перестаньте! — сердито прикрикнула она на девочек. — Где ваши банты? Попробуй вас теперь причеши! А ты, бедняжка, — обратилась она к мужу, — отбиться бессилен.

Петр Михайлович поднялся, откинул со лба волосы, добродушно улыбнулся жене:

— Сил, Мария, в самом деле не хватило. Сама видишь — одолели меня. — Он поднял с пола очки и уже серьезно спросил: — Что ж, можно обедать?

— Немного погодя, — сказала она, наспех оправляя на Зине новое платье. — Через полчаса.

— Жаль. А я думал, ты звать пришла.

— Пока поговорите с Давиденко, и обед будет готов.

— Давиденко тут? — Петр Михайлович направился было к гостю, но жена задержала его:

— Не забывай, что ты педагог, учитель. — Она поправила на нем сорочку, перевязала галстук, сняла с плеча куртки белую нитку.

— Блондинка?.. — спросил Петр Михайлович, наклонившись к жене.

Она рассмеялась:

— Соседки удивляются, как я уживаюсь с таким угрюмым молчальником. Полюбовались бы на тебя дома, с ребятней…

Не дав ей договорить, он взял ее за плечи и, нежно прижав, проводил с детьми до дверей.

— Прошу, Давиденко, заходите! — Посадив на диван ученика, Петр Михайлович сам сел на стул. — Ну, что там нового? — спросил он, снимая очки, которые пришлось хорошенько протереть после возни с детьми. «Там» — село Романки, куда то и дело передавал Цыков через Давиденко кое-какие книжки и брошюры. Литература эта не залеживалась у Пасия, через свою смекалистую Ганнусю он передавал ее дальше, от соседа к соседу, из села в село, минуя людей сомнительных, богатеев и равнодушных. Читательский актив Пасия то резко падал — после очередной мобилизации на фронт, — то снова пополнялся за счет возвращавшихся раненых и- инвалидов. В своеобразном подполье путешествовали эти запретные книжки, и, как ни охотился за ними волостной пристав, ему пока не удавалось напасть на их след.

— Хотите знать новость? — с хитрой усмешкой на тонких губах спросил Алексей, расстегивая вылинявшую за лето, но без заплат, чистую куртку. Он вынул из внутреннего кармана бумажный сверток, развернул его и бережно взял пальцами сложенную вдвое сероватую бумагу. — Пристав, Петро Михайлович, с ног сбился, гоняясь за этой вот штучкой. Повальные обыски у бывших фронтовиков, Пасия уже дважды допрашивал. Знаете, откуда эта листовочка к нам прилетела? Прямо с фронта. Один хуторянин на побывку приезжал. Вроде из того же полка, что и наш Падалка.

Цыков осторожно развернул бумагу — зачитанную, изрядно истертую от множества прикосновений заскорузлых пальцев, достал из ящика стола лупу и склонился над ней. Бумага была заполнена короткими фразами, гневными, горячими сгустками чьего-то справедливого сердца, и звала солдат повернуть свое оружие против тех, кто наживается на их крови, кто силой загнал их в эти вшивые ямы- окопы.