— И за его сердце? — спросил Пьонтек.

— Да, и за сердце. Если хотите знать, пан Пьонтек… За это время его душа открылась для иной любви, для наших, пан Пьонтек, идей!

Неизвестно, чем бы закончился разговор между двумя подпольщиками, если бы за дверью, в сенях, не послышались чьи-то шаги. В доме притихли. Все трое настороженно обернулись к двери. Здесь, в этой укромной рабочей комнатушке, каждое мгновение можно было ждать непрошеного гостя, а тем паче сегодня, когда сюда без разрешения руководителя подполья заявилась Ванда. На время тайных свиданий с подпольщиками Пьонтек обычно отсылал жену во двор, чтобы она, занявшись какой-нибудь работой или делая вид, что гуляет с детьми, могла наблюдать за всем происходящим на улице. Сегодня же на страже никто не стоял, а опасность появления «хвоста» за Вандой представлялась Пьонтеку вполне реальной, и не удивительно поэтому, что стук в дверь всех встревожил.

Дверь скрипнула и потихонечку открылась. Какова же была радость, когда в немолодом усатом солдате, переступившем порог комнаты, они узнали Ивана Юрковича. Пьонтек ахнул и первым бросился к гостю. Друзья обнялись, поцеловались и, вглядываясь один в другого, разом шумно заговорили и о тех переменах, что произошли у каждого за три долгих года разлуки, и о радости встречи…

Заслышав мужские голоса, выглянула из смежной комнаты хозяйка — Зося. Ее худощавое озабоченное лицо сразу просияло.

— Матка боска, неужто это пан Ян?

Она всплеснула ладонями, легко, по-девичьи, подскочила к Юрковичу и, как самого близкого, обняла за шею и поцеловала в обе щеки.

— А пани Каська очи по вас выплакала!

Иван засмеялся:

— Это пани Зосе только так казалось. Очи у моей Катерины в полном порядке. Вчера, когда меня жандармы в фиакре привезли, с первого взгляда узнала.

— Так то правда, что пана Яна жандармы на фиакре домой везли?

— А ничего удивительного, пани Зося! — Сняв с помощью хозяина шинель, Иван комично повел плечами, выпятил грудь, щелкнул каблуками тяжелых ботинок. — Ибо естем, прошу пани, герой имперско-королевской австрийской армии.

Изумленная хозяйка развела руками:

— Матка боска, выходит, правду рассказывали о том, что случилось с паном Яном на железнодорожном вокзале? Все наше предместье об этом гудит!

Иван продолжал играть роль наивного солдата:

— Вчера господа офицеры пригласили меня к столу, а нынче сам Скалка пожал мне руку! О-о! — приятно удивился он, когда его глаза встретились внезапно с глазами дочери Станьчика. — Пани Ванда! Прошу простить меня за это комедиантство. Но коль Ежи Пьонтеку позволено забавляться голубями, то почему бы и мне не потешиться своим солдатским гонором? — И вдруг, оглянувшись на юношу, молча сидевшего в углу, воскликнул: — И ты, Иван, здесь? — Очевидно, Юрковичу вспомнилась смерть старого Сухани на итальянском фронте, потому что он, подойдя к парнишке, сразу посерьезнев, с грустью произнес: — Отцову табакерку привез тебе, возьмешь дома.

Дальше все пошло, как обычно бывало в этом уютном домике в саноцком предместье еще до войны. Вбежали в комнату дети, чтобы поздороваться с дядей Яном, расторопная хозяйка захлопотала на кухне, готовя кофе, а хозяин, спросив у Ивана, где стоит его подвода, послал за Иосифом двух старших мальчиков.

— А теперь, ландштурмист, — обратился Пьонтек в шутливом тоне к Юрковичу, — ты нам все толком расскажешь.

Иван расстегнул на груди пуговицы мундира, достал из внутреннего кармана пачку документов, которые вернул ему Скалка, выбрал оттуда книжечку в синей обложке и протянул хозяину дома:

— Прошу. Там меж строк все тебе расскажет Михайло Щерба. И вам, пани Ванда.

При этих словах Ванда со страхом подумала: а что, если Пьонтек прав? Как ей держать себя с Войцеком, если он вправду влюбился в нее?

5 марта 1917 года. Мы все под впечатлением «Саввы Чалого». В классе, на работе, в мастерских, в спальне перед сном — только и разговору что про этот спектакль. Мне приятно сознавать, что среди наших любителей сцены я был не последним, кто создал его. И не только как декоратор и мастер по гриму, но и как один из артистов, хотя до сих пор я не выходил на сцену, так как у меня и без того было немало хлопот, связанных с организацией спектакля. Прочитав пьесу, я выкрикнул на весь класс:

— Вот теперь-то уж мы покажем себя! Такой пьесы еще не видели ни в Александровке, ни в Покровском!

На следующий день устроили громкую читку для всех, кто любит театр. Полетаев, спасибо ему, рассказал про автора исторической трагедии Ивана Карпенко-Карого, великого украинского драматурга, который своим талантом пропахал первую глубокую борозду на ниве украинского реалистического театрального искусства. Процитировал Николай Владимирович и слова Ивана Франко об этом драматурге: «Охватить столь широкий горизонт, заселить его таким множеством живых человеческих типов мог только первоклассный поэтический талант и великий обсерватор человеческой жизни».

И в самом деле. Поставленный на нашей сцене «Савва Чалый» подтвердил эту высокую оценку Франко: зрители, а их набилось полным-полно в школьной столярне, были захвачены и самой трагедией и, очевидно, нашим исполнением, так как по окончании представления публика неистовствовала и, хлопая в ладоши, долго не расходилась, вызывая артистов. Никто из них не знал, какую заваруху устроили наши «артисты» при распределении ролей. Антон Кайстро — высоколобый красавец с пышной темно-русой шевелюрой, главный и на редкость находчивый заводила всевозможных школьных развлечений — не желал играть изменника народа Савву Чалого, хотя как раз Антону с его энергичным темпераментом больше всего подходила эта роль.

— Гната Голого дайте мне, — требовал он. — Только Гната буду играть, это моя роль.

— Но ведь Гнат Голый вылитый Давиденко, — возражал «философ» Викторовский, бессменный суфлер нашего театра.

— Ага, — вспыхнул Кайстро, — так вот где собака зарыта. Давиденко может играть честных, благородных людей, а Кайстро — только негодяев и предателей, таких, как Чалый. — Антон махнул рукой и с гордо поднятой головой демонстративно вышел из класса.

Почти такая же сцена повторилась и с Ганной Пасий, которую вместе с отцом мы пригласили с хутора на распределение ролей.

— Зосю я не стану играть, — заявила она категорически. — Зося — жена Чалого, она любит его, а как бы я, революционерка, могла полюбить предателя своего народа?..

Отец всячески пытался убедить ее, доказывал, что игра на сцене высокое искусство, что подобное сценическое перевоплощение надо понимать как искусство создания образа — положительного либо отрицательного, — способного волновать сердца, и не только волновать, но и вести их за собою… Но это не подействовало на дочь, она стояла на своем: роль Зоси — не ее роль.

— Ну хорошо, — Пасий незаметно подмигнул мне. — Я вижу, Чалого Кайстро не будет играть, и его роль придется играть Юрковичу. Неужели ты не хочешь помочь Василю?

Ганна перестала перебирать пальцами ленту в косе, подняла голову, удивленно взглянула на отца.

— Чем же я смогу ему помочь? — спросила.

— Сыграть роль Зоси, доченька.

— Но ведь Василь сам не захочет.

Я, не подумав, выпалил:

— Как это не захочу? Если ты, Ганнуся, согласишься, я сыграю.

Пасий засмеялся, положил нам обоим руки на плечи, сказал:

— Ну вот и все. Теперь беритесь за роли. Смотрю я на вас, дети мои, — при этих словах он по-отцовски прижал нас обоих к себе, — если б вы того захотели, из вас могла бы выйти недурная пара на сцене. И не только в этом спектакле, а и в будущих. Ведь революция убрала с нашей дороги все преграды, смела все нелепые указы и запреты. — Он заглянул в наши взволнованные лица. — Надо постараться, друзья мои. Покажите со сцены этот трагический период в истории Украины. Пусть знают люди, во что обходилась народу измена таких вот честолюбцев.

Мы молча согласились и в тот же день принялись разучивать роли. Не знаю, как Ганна, потому что в лице отца она имела понимающего режиссера, а я, вынужденный надеяться лишь на свои собственные силы, пролил немало пота, чтобы перевоплотиться из ученика сельскохозяйственной школы в смекалистого, храброго гайдамацкого полководца, который впоследствии, утратив веру в народные силы, поддавшись на уговоры шляхтича Шмыгельского, идет на подлую измену. Я с жаром взялся за дело: учил наизусть слова роли, оставшись один, особенно перед сном, вдумывался в поступки Саввы Чалого, искал первопричины его измены, на репетициях же взвешивал каждый жест, подбирал тона и полутона каждой фразы, упорно искал оригинальные мизансцены. Скажу прямо: практика ольховецких сценических увлечений, смелых драматических упражнений против поветового старосты, которые так деспотично оборвал ольховецкий священник Кручинский, очень пригодилась мне теперь, и я с огромным увлечением трудился над своим перевоплощением.