Впервые за пятьдесят лет, с тех пор как существует школа, в ее толстых глинобитных стенах на равных правах с русской речью зазвучало с кафедры украинское слово. Это был настоящий праздник — тот первый урок. К нему тщательно готовились. Раздобыли где-то портрет Шевченко работы Репина, освободили от «всероссийского палача» роскошную позолоченную раму и под стекло вставили портрет великого поэта; затем, по старому обычаю, украсили портрет вышитым рушником; не забыли и о столике нового, подвергшегося при царе преследованию учителя: на его столик поставили расписной опошнянский глечик с букетиком красных гвоздик. Ученики тоже оделись во все лучшее; в праздничные вышитые рубашки, в форменные, с медными пуговицами, тужурки и даже, как в тот день, когда Цыков собрал всех учеников, чтобы объявить о конце самодержавия, прикололи себе на грудь красные банты…

Весь класс поднялся, когда в дверях появился Пасий. В классе установилась глубокая тишина, какая бывает только в степи, когда в летнюю пору из-за горизонта покажется жаркий краешек солнца. Учитель еще с порога поздоровался с учениками, попросил сесть, быстрым взглядом окинул класс, задержав его лишь на портрете, и легким шагом прошел к своему столику, мгновенно ощутив, что с его утомленных неустанной борьбой плеч свалилась тяжесть, что он на много лет помолодел и душа его, как и в тот, первый год учительствования, опять полна верой в победу добра над злом.

Встал перед столиком с гвоздиками в расписном глечике. Сильно забилось сердце, на худощавых бледных щеках выступил болезненными пятнами румянец. Алые гвоздики — как символ его веры в справедливость, как признание несгибаемости в борьбе.

Честное слово, ничего трогательнее невозможно представить! От первой до последней парты окинул теплым взглядом своих юных, друзей, своих союзников, выходит и единомышленников. Никак не мог побороть волнения. Искал слов, которые бы соответствовали чувствам, что переполняли сейчас его сердце. На миг всплыла в памяти сцена первого обыска в Романках, грубое покрикиванье пристава, сброшенные с полок книги, оскорбительный допрос…

«Вот с этого и начни, Костя, — шепнул ему внутренний голос. — Лучшего вступления, чем красные гвоздики, для первой лекции и не придумать…»

Дальше революция в школе не пошла. Ученики немало наслышались о ней из чужих уст, вычитывали из газет и листовок, пытаясь разобраться во всем том, что происходило вокруг, до хрипоты спорили, порой чуть ли не кулаками доказывая друг другу свою правоту. Каждому хотелось знать, какая из политических партий ближе к истине, к народу.

Зато за пределами школьного хутора, по селам Покровской волости, революция, не в пример нам, вершилась по-иному. Доходили слухи, что кое-где даже открывались украинские школы, а из Екатеринослава свободно доходили книги и газеты на родном языке, что по селам, вопреки постановлению Временного правительства, готовились делить помещичью землю и по этому поводу люди сходились на митинги, чтобы голосовать за большевистскую программу…

Душой большевистской программы в Покровском были два учителя: Цыков и Пасий. Прочитав свои лекции в классе, они брали оружие (Пасий совал в карман френча семизарядный браунинг, Цыков вешал на правое плечо заряженную винтовку) и шли через мостки в волость, чтобы там до поздней ночи служить народу. Учителя в школе посмеивались над своими коллегами. Им, видно, претило это панибратство с простым людом, зато ученики всякий раз при встрече аплодировали любимцам за их увлеченность своим делом. Петр Михайлович, например, привлекал их могучей, широкоплечей фигурой и тем, что на уроках по сельскохозяйственной экономике всякий раз рассказывал что-нибудь новое о взаимоотношениях между трудом и капиталом, а больше всего, пожалуй, тем, что вместе с Пасием задался целью уже этой весной раздать людям помещичью землю…

Раннею весною, едва лишь пробились серые пушистые почки на ивняке по берегам Волчьей, народ вышел делить помещичью землю.

Свежие расшитые рубахи на мужиках, белые накрахмаленные платки у баб, у девчат цветные мониста с дукатами — все принарядились, прифрантились, надели что было лучшего в сундуках, — такой пасхи, как нынче, еще свет не видел. Сельский Совет депутатов велел всем, кому требовалась земля, прийти на митинг: молодым, старикам, женщинам — солдаткам и вдовам, пригласили также инвалидов, ради чего-то да проливали они свою кровь, и, как теперь стало ясно, раз не за царя, то, несомненно, за революцию, за ту самую, которая наделяет бедных людей помещичьей землей.

— Именем революции, — начал с трибуны невысокого роста широкоплечий мужчина в военной шинели, первый председатель волостного Совета депутатов Яков Тихий, обращаясь к огромной толпе, заполнившей площадь перед церковью, — именем мировой революции, — повторил он торжественно, подняв над головою руку с поношенной солдатской шапкой, — Александровский сельский Совет депутатов провозглашает всю землю помещика Смирнова народной собственностью и… хоть это кое-кому не по вкусу… — Тихий кивнул в сторону церкви, где сегодня с амвона поп Григорович назвал большевиков посланцами антихриста, — хоть Временное правительство запретило трогать помещичье добро, мы, однако, наперекор мировой буржуазии еще сегодня, товарищи граждане, выйдем в поле и приступим к разделу помещичьей земли между безземельными и малоземельными!

Василь стоял у самой трибуны, видел перед собой сельских активистов, а среди них своих учителей Цыкова и Пасия, ловил глазами взгляд Алексея, но тот, держа обеими руками древко знамени, смотрел куда-то поверх людских голов, стоя навытяжку, как на почетной вахте, и тихо улыбался какой-то своей мысли. Василь угадывал душевное состояние друга, понимал, откуда эта милая усмешка на его лице. Василь не сомневается: у Алексея перед глазами родной, заросший густым спорышом небольшой двор в Романках, и, должно быть, его щедрое воображение рисовало праздничную сцену, как сельские землемеры прирезают к отцовой убогой делянке еще добрый кус жирного чернозема от Окуневской нивы. Нынче, перед утренним звонком в спальне, Алексей, еще не встав с постели, признался Василю:

— Земли-то дадут отцу, земля у нас теперь будет, а вот с тяглом, Василечко, беда. Если б еще пару гнедых с Окуневской конюшни, хотя бы тех самых, работая на которых я за это лето сто потов согнал…

Со слов Алексея Василь знает — это не так просто, Окунь не Смирнов. Перепуганный революцией помещик Смирнов сбежал из села и где-то скрывается среди своих дворян в большом городе Екатеринославе, а мужик Окунь, тот не сбежит, он организует таких же, как он сам, богатых хуторян и добром землю не отдаст…

После краткого вступительного слова Якова Тихого вперед вышел учитель Пасий. Откашлялся, развернул толстую коричневую папку с бумагами, однако, прежде чем взяться за список едоков, пояснил людям, в соответствии с каким справедливым принципом распределял земельный комитет помещичью землю и почему он, исходя из соображений гуманности, внес в общий список и бывшего помещика Смирнова, чтобы и тот наравне со всеми свободными гражданами получил свою долю пахотного чернозема.

При последних словах по площади прокатился тихий, незлобивый шелест смеха. Люди не возражали против такого милосердного по отношению к помещику поступка. Перед лицом того исторического факта, что наконец-то сбылась их мечта и казацкая земля — ее по милости царицы Екатерины заграбастал себе некогда казацкий старшина Гнида[34] — вернулась наконец снова к ним, — перед лицом столь справедливого факта можно было и забыть все обиды, что претерпели они от барина, и даже принять вчерашнего пиявку эксплуататора в свою трудовую хлеборобскую громаду.

Проникнувшись всеобщей радостью, Василь внимательно слушал Пасия, следя за его взволнованным бледноватым лицом, и старался представить себе тех малят-«едоков», вдовьих и солдатских детей, что сидят сейчас дома и высматривают в окно маму либо дедусю с помещичьей землей…