После того как люди дружно, всей бедняцкой громадой проголосовали за утверждение списка земельного комитета, народ двинулся в поле. Василь очутился в самой гуще народа. Вокруг него весело перекликались счастливые люди. Забористые, хлесткие подковырки по адресу пана-мужика вызывали звонкий смех, — людям не верилось, что их помещик, лентяй и бездельник, привыкший испокон веку проливать не свой, а батрацкий пот, возьмется за чепиги либо за косу и захочет сам, трудом собственных рук, кормить свою семью… Люди шли возбужденные, словно бы даже захмелевшие от того, что вскорости должно было свершиться, ведь с сегодняшнего дня, получив справедливый надел на всех едоков, они из малоземельной бедноты, из вечных панских наймитов-батраков превратятся в подлинных хозяев, и тогда в уютной, убранной пахучими зелеными ветками горнице не будет переводиться достаток, а свежая душистая паляница на белой скатерти всегда, во все времена года, будет приглашать гостей к столу…
Но вдруг до слуха Василя дошли слова совсем иного содержания:
— А мой не дождался этого дня. Где-то в тех Карпатах отмерили ему пайку.
— Мой тоже там получил свою… «За царя и отечество отдал свою геройскую жизнь», — написал мне еще прошлый год поветовый начальник.
Василь повернул голову и увидел рядом с собой, по правую руку, двух молодиц, которые по-своему оценивали нынешний праздник.
— Теперь кому та земля, — проговорила первая. — Хоть сама запрягайся в плуг.
— Вот пана и запрячь бы, — добавила другая. — Он же, слыхать, еще пуще разбогател с этой проклятой войны.
Сердце Василя не могло не отозваться на горестные, полные безнадежности жалобы несчастных вдов.
«Алексей, верно, этого не знает, — подумал он. — И учителя, похоже, не догадываются об этих вдовьих слезах».
Василь стал выбираться из толпы, чтобы догнать своих, Пасия и Цыкова, которые в небольшом отдалении шли за знаменосцем Давиденко. Разве можно было равнодушно пропустить мимо ушей только что услышанное им. Земля без плуга, без тягла не принесет бедным людям радости. А ведь еще надо раздобыть семена, а где его бедные вдовы раздобудут, если земельный комитет не позаботится об этом? Революция, которую Василь впервые увидел на цветном изображении у киевского Игоря и про которую так вдохновенно говорила Василю профессорская дочка Галина, должна принести людям не вздохи и слезы, а светлую, солнечную радость…
Обогнав движущийся людской поток, Василь поравнялся с первым рядом активистов, среди которых шли Пасий с Цыковым, и заколебался: подскочить к учителям, чтобы рассказать им о вдовьем горе, или, может, отложить это до более благоприятного момента?.. Он не отличался развязностью и не решился подойти к педагогам в столь торжественную минуту, показаться людям слишком уж чувствительным…
«Лучше в другой раз, — сказал себе Василь. — Как дойдем до помещичьего поля, тогда скажу».
За четыре шага догнал знаменосца.
— Я с тобой, Алексей!
Давиденко молча кивнул головой. Он гордо, словно святыню, нес перед собой знамя, нес, наклонив против ветра, который рвал и хлопал полотнищем, налетая со степи.
Василь залюбовался другом. Как празднично и красиво выглядел он в эти минуты соперничества с ветром! Если бы увидела его таким Ганнуся! Все крепкое, стройное тело его было напряжено, сильные руки впились в древко знамени, голубые глаза словно бы вобрали в себя всю лазурь высокого неба, посверкивая из-под картуза едва сдерживаемой радостью. В эти минуты душевного подъема Василь чувствовал к Алексею какую-то особую нежность, — недавний батрак, наибеднейший ученик Гнединской школы, он был сейчас самым богатым из всех учеников мира. Алексей Давиденко вел людей в степь за счастьем, за хлеборобским счастьем, о котором люди из поколения в поколение могли лишь мечтать, — вел за землею-кормилицей… Василь готов был, очутись здесь каким-то чудом Ганнуся, крикнуть ей: «Что я против Алексея? Ты бы его, дивчина, полюбила!»
— Алексеечка! — окликнул робко Василь. — Может, у тебя занемели руки? Против ветра-то, верно, нелегко…
— А что? — повернув к нему голову, усмехнулся Давиденко. — Есть желание побороться с ветрюгой?
— Да не прочь бы…
— Изволь, так и быть, — Алексей передал знамя другу, потер занемевшие ладони, застегнул верхнюю пуговицу пиджака и, поправив на голове картуз, пошутил: — Только не занеси его в горы, в свои Ольховцы. — И рассмеялся: — Вот напугал бы там панов шляхтичей!
Василь крепко обхватил ладонями древко, наклонил его против ветра, услышал, как полощется над головой материя. С первыми же шагами унесся мыслью туда, куда подтолкнул его своей шуткой Алексей. К самым Карпатам! К родным Ольховцам над Саном! Разве юное сердце его, в которое каждую весну вместе с волнующим курлыканьем журавлей прокрадывалась черная тоска по родному краю, разве в силах оно оторваться от исхоженных когда-то босыми ногами стежек-дорожек? Все чаще вставали они у него перед глазами.
«Эгей, земляки мои милые! — крикнул бы Василь во всю мощь легких на все Ольховцы — а они таки растянулись далеко, — так крикнул, чтобы на панском фольварке услышали. — Выходите, газды, поведу вас на последнюю беседу с паном помещиком!»
Василю фантазии не занимать. Ему, как во сне, легко взойти на самую высокую гору Бескидов, напугать панов аж по ту сторону горного хребта, поднять завируху в самом Саноке, а перед тем как свернуть к родному двору, потопить в быстром Сане этих выродков человеческих, черноперых жандармов…
«Тато, мама! — позвал бы он, остановившись под старой грушей, где собирал своих хористов. — Что, узнаете своего Василя? Смотрите, с чем к вам пожаловал! С красной хоругвью, с революцией! Новакову землю пришли мы к вам делить. А то сами вы не осмелитесь. Кличьте соседей, зовите наибеднейших!..»
Шумливая детвора, сопровождавшая толпу, с криком вырвалась вперед, оборвала Василевы сладкие мечты. Веселою, шумной стаей помчались дети к неглубокой канаве, откуда начиналось широченное, до самого горизонта, помещичье поле.
— Наша, наша земля! — кричали они. — На-а-ша!
Еще полсотни поспешных шагов, и поход закончен. Василь воткнул знамя в землю, толпа рассыпалась на мелкие кучки, растянулась двумя пестрыми крылами по-над самым краем озими.
Члены земельного комитета собрались под знаменем для краткого совещания. В последнюю минуту надо было окончательно решить болезненный вопрос, который так неожиданно взволновал и Василя Юрковича. За комитетчиками встали сельские активисты, те, кто первыми на селе назвались большевиками, за ними — общественные землемеры с тремя деревянными аршинами в руках. Василю и Давиденко тоже нашлось место в этом почетном кругу. Ждали Якова Тихого, который ушел поглядеть на зеленые всходы озимой пшеницы. Ему, как председателю волостного Совета, принадлежало последнее, решающее слово. Следили глазами за Тихим, как тот, придерживая полы шинели от ветра, прошелся по озими, как нагнулся к ней и стал колупать пальцами ее зеленые раскустившиеся за осень побеги.
Молча расступились перед ним, когда он вернулся с нивы, уважительно пропустили в свой круг, под самое знамя, и притихли в ожидании.
— Товарищи, — обратился он к членам земельного комитета. Повел глазами и остановился взглядом на председателе комитета, протиравшем как раз в этот момент стекла очков. — Вы правы, Петр Михайлович: бедным солдаткам, вдовам и инвалидам да еще тем, у кого нет своего тягла, отрежем земельные участки именно тут, на озимой пшенице. Озимь на пару хорошо перезимовала, у Смирнова дала бы по двести пудов, столько же должна уродить и бедному люду. Правильно я, товарищи, говорю?
— Так-так, Яков Иванович! — откликнулись, закивали головами активисты. — Самый справедливый принцип.
Тихий повернулся к дядькам-землемерам, поднял над головой шапку и, словно благословляя, напутствовал их добрым словом:
— Начинайте, товарищи граждане!
Василь вышел из толпы и встал на гребне канавы, с радостью глядя вслед первому землемеру. Тревога Василя за бедных солдаток-вдов постепенно утихала. Благодаря земельному комитету, который возглавляет Петр Михайлович, они теперь вытрут слезы и с теплой надеждой вернутся с поля к своим детям.