Очки Баллиола лежали на столе. Он надел их и примостился на краю стола, держа чашку с блюдцем до того твердой хваткой, что мне пришлось опустить свою чашку на пол — я не могла держать дребезжащий китайский фарфор на коленях, в то время как он пригвоздил меня взглядом к стулу. Боже, он нравился Джули. Не могу понять чем. Меня он пугает до смерти.

— Чего вы боитесь, Мэдди? — тихо спросил он. Никакой чепухи в духе «летный офицер Бифорт-Стюарт».

Я не собираюсь повторять это. Больше некому говорить об этом. В последний раз это было...

— Я убила Джули. То есть, Верити. Я застрелила ее вот этими самыми руками. — Он со стуком поставил чашку на стол и уставился на меня.

— Прошу прощения?

— Боюсь быть осужденной за убийство. — Я отвернулась от него, уставившись на сток в полу. Именно здесь немецкий шпион пытался задушить Еву Зайлер. Я вздрогнула, в самом деле вздрогнула, когда поняла это. Никогда в жизни я не видела таких ужасных синяков, ни до этого, ни после. Джули пытали в этой комнате.

Когда я снова посмотрела на Баллиола, он все еще стоял, прислонившись к столу, плечи его были опущены, очки задвинуты на голову, а пальцами он сжимал нос так, будто у него случился приступ мигрени.

— Боюсь, что меня повесят, — жалко добавила я.

— Ну и дела, девочка, — вырвалось у него, и он нацепил очки на глаза. — Вы должны рассказать мне, что произошло. Признаюсь, вы меня напугали, но так как парика судьи на мне сейчас нет, то приступим.

— Они перевозили ее в автобусе, ее и других узников, в один из концентрационных лагерей, и мы попытались остановить их...

Он жалобно прервал:

— Убийство было запланировано? Вернись немного назад. — Он смерил меня мрачным взглядом. — Ох, прости. Не совсем удачное слово. Ты ведь не говорила, что это было убийство, так? Ты беспокоишься только о том, что другим оно могло показаться таковым... Быть может, ошибка, или несчастный случай. Давай же, дитя. Начни с самого начала, с того момента, как ты приземлилась во Франции.

Я все ему рассказала — ну, почти все. Я умолчала лишь об одном — о большой стопке бумаг в моей летной сумке — обо всем, что написала Джули, обо всем, что написала я, обо всех ее набросках на канцелярской бумаге и нотных листах, и о моих Записках Пилота и тетради Этьена — я не сказала ему, что существовали записи всего.

Поражаюсь тому, каким искусным лжецом я стала. Или не лжецом, ведь я ему не врала. История, которую я ему поведала, — словно свитер с дырками, сшитыми хлипкими нитками, которые легко можно распутать, если потянуть за одну из них. Рассказ походит на штопанье — там стежок, тут поддеть, здесь увильнуть. Между Пенн и Энгель вертелось достаточно информации, о которой не следовало упоминать, как и о том, что у меня в спальне были спрятаны письменные признания Джули. Потому что я не допущу, чтобы они оказались у какого-то там клерка в Лондоне. Они мои.

Что до моих собственных заметок — что ж, они нужны были мне, чтобы надлежащим образом составить отчет для Комитета по несчастным случаям.

Рассказ занял много времени. Сержант Сильви принес нам еще один чайничек чаю, а потом еще один. Под конец Баллиол тихо уверил меня:

— Тебя не повесят.

— Но я же ответственна.

— Не более чем я. — Он отвернулся. — Измучить, а потом отправить, дабы ее использовали в качестве лабораторной крысы, господи-боже. Такую милую, умную девочку. Я сломлен. Нет, тебя не повесят.

Он судорожно вздохнул.

— Убита во время боевых действий — так нам сказали изначально, и таков вердикт имеет место быть, — твердо сказал он. — Ее убили во время боевых действий, а учитывая количество людей, погибших той ночью от пуль, не думаю, что нам нужно вдаваться в подробности о том, кем эта пуля была выпущена. Твой рассказ останется в этих стенах. Ты ведь никому не рассказывала что случилось?

— Только ее брату, — сказала я. — Да и комната прослушивается. Людям слышно, что здесь происходит, через заслонки на кухню. Это давно известно.

Задумчиво глядя на меня, он покачал головой.

— Есть что-то, чего ты не знаешь о нас, Киттихок? Мы будем хранить твои секреты, а ты — наши. Беспечные разговоры стоят жизней.

Во Франции так и было. Хотя это не так забавно, как кажется.

— Послушай, Мэдди, давай прервемся на полчаса — боюсь, есть уйма ужасных подробностей, которые я должен выпытать у тебя и которых мы еще не коснулись, а мне кажется, будто я теряю хладнокровие.

Он достал пестрый шелковый платок и, снова отвернувшись, утер нос. Затем жестом приказал мне подняться.

— К тому же, думаю, тебе нужно вздремнуть.

Так говорила обо мне Джули — меня научили подчиняться приказам начальства. Я вернулась в комнату и крепко уснула за двадцать минут, а снилось мне, как Джули учила меня фокстроту на кухне Замка Крейг. Конечно, она учила меня фокстроту, вот только не на кухне Замка Крейг, а на очередных танцах в Майдсенде, но сон был до того реален, что, проснувшись, я не сразу поняла, где нахожусь. И тогда меня снова накрыло волной опустошения.

За исключением того, что вместо «Последний раз, когда я видел Париж» в голове крутилась «Немного помечтай обо мне» — песня, под которую мы танцевали в Майдсенде. Я совсем не возражала, ведь «Последний раз, когда я видел Париж» уже надоела. Если я еще раз услышу эту песню, то начну выть.

Поэтому на очередном сеансе с Баллиолом, который был более техничный, мне приходилось вспоминать имена, имена и числа, которые я знать не знала — позывные каждого из членов Сопротивления, которым меня представляли, Баллиол сравнивал их с записями в маленьком блокноте из телячьей кожи, — а также места расположения любого оружия, припасов или тайников, которые я знала. Был момент, когда я, упершись локтями в колени, дергала себя за волосы до боли в голове, пытаясь вспомнить координаты сарая Тибо и гаража женщины с розами. Меня осенило, что я сижу тут, вырывая себе волосы, уже двадцать минут, и вдруг я пришла в бешенство.

Я рывком подняла голову и яростно спросила:

— Почему? Почему вы пытаетесь выудить координаты из моей головы? Я могу их придумывать так же, как Джули придумывала шифры! Дайте мне карту, и я все вам покажу, но не заставляйте меня говорить! Что вам на самом деле нужно, чертов УБЛЮДОК?

Он около минуты молчал.

— Меня попросили немного проверить тебя, — признался он наконец. — Надавить на тебя, посмотреть, как ты отреагируешь. На самом деле, я не совсем знаю, что с тобой делать. Министерство авиации хочет лишить тебя лицензии, а Управление Специальными Операциями просит представить тебя к Медали Георга. Они хотели бы, чтобы ты осталась с ними.

ДА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Но, но... Мой успех в качестве неофициального агента УСО перечеркнет мой полет в качестве неофициального пилота КВС. Мне не дадут медаль, что очень хорошо, ведь я ее не заслужила, но я не потеряю свою лицензию — то есть, вы можете вспомнить, что фактически я уже ее потеряла, но они ее восстановят. Меня не лишат полетов. Не лишат работы. Ох, вот это действительно стоящая причина для рыданий, для слез облегчения. Они позволят мне снова летать. Мне придется иметь дело с Комитетом по несчастным случаям, но лишь только по поводу фактической аварии — как если бы я была одной из членов Лунной эскадрильи и угробила собственный самолет. Меня не будут судить ни за что другое.

А Вспомогательный Воздушный Транспорт отправит самолеты во Францию, присоединится к вторжению. Не сейчас — весной. Я вернусь. Я знаю, я вернусь.

Я устала. Если не считать мою дрему и те пару часов после приземления, я не спала с воскресной ночи, а сегодня уже четверг. Еще один момент перед сном...

Баллиол дал мне копию сообщения от радиста Дамаска, которое они только что получили и расшифровали.

ДОКЛАД О БОМБАРДИРОВКЕ НАД ОРМЭ В НОЧЬ С СУБ 11 ДЕК НА ВОСКР 12 ДЕК УСПЕШНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ РЕГИОНАЛЬНОЙ ШТАБ КВАРТИРЫ ГЕСТАПО НИКТО НЕ АРЕСТОВАН ВСЕ ХОРОШО СООБЩЕНИЕ ДЛЯ КИТТИХОК ОТЕЦ ИЗОЛЬДЫ НАЙДЕН ЗАСТРЕЛЕНЫМ В ГОЛОВУ ВЕРОЯТНО САМОУБИЙСТВО