Она сварила еще одно и заставила меня съесть его, пока она сама ела остывшее.

Когда я уходила, направляясь к конюшням, она расцеловала меня в обе щеки и сказала:

— Мы разделяем ужасное бремя, chérie. Мы так похожи.

Я не до конца поняла, что она имела в виду. Поцеловала ее в ответ и сказала:

— Merci, Madame. Merci mille fois.

Тысячи благодарностей недостаточно. Но больше мне нечего ей дать.

—

Ее сады были полны роз — раскидистые, старые, вьющиеся кусты, лишь несколько из которых — осенние, сорта Дамаск, чьи последние цветы все еще кивали бутонами под каплями дождя. Именно в честь этой женщины назвали миссию. Митрайет говорит, что до войны эта женщина была известным селекционером, а водитель являлся умелым садовником, и ей удалось вывести несколько сортов роз и назвать их. Я не заметила роз, когда мы были здесь прошлой ночью, а днем шла к вилле в полном ступоре, но по пути обратно к конюшням обратила на них внимание. Цветы задыхались и умирали под декабрьским дождем, но крепкие кусты все еще были живы, и если немецкая армия не выкосит их, как сделала это на площади Ормэ, то весной они снова будут прекрасны. Безо всякой на то причины они навеяли мне мысли о Париже, и с тех пор та песня засела у меня в голове.

Никому другому не предоставили ни ванной, ни яиц всмятку, хотя несколько штук, сваренных вкрутую, они все-таки получили. Думаю, они отправили меня на виллу в качестве отвлечения, пока избавлялись от того парня, которого я попыталась убить сегодня утром, и другого мужчины в цепях. Так или иначе, я их больше не видела. Не знаю, как им удалось избавиться от цепей или куда они отправились, или в безопасности ли они. Но очень на это надеюсь. Правда.

Все остальные уходили поэтапно в течение следующих двух дней. Митрайет говорит, что если ты беглец, то безопаснее передвигаться днем, а не ночью — так как днем все люди могут выходить на улицу и нет никакого комендантского часа — не думаю, что я понимала это, поскольку всегда пыталась попасть на самолет, который прибывал после полуночи на весьма отдаленное поле.

Ее, меня и владельца Розали довез домой шофер той леди на ее собственной машине — мы подумали, что лучше оставить Розали там еще на какое-то время на случай, если нацисты снова вернутся проверить гараж. Мост до сих пор не починили, и за исключением тех немецких солдат, которых мы убили, тела все еще лежали там, под дождем, в оцеплении, чтобы никто не мог сжечь их. Пятнадцать людей. Я не видела их, ведь мы не могли ехать тем путем, так как мост был перекрыт. Им придется расчистить дорогу к тому времени, как починят мост, но я точно знаю, и от этого только хуже, что они выложат тела вдоль дороги как напоминание нам, что не стоит пытаться снова им помешать. Джули, ох, моя дорогая Джули...

ДЖУЛИ

Я собираюсь выпить эту дрянь и снова попытаться поспать, но хочу уточнить, что когда я проснусь, у меня будет над чем поработать — пока нас Митрайет не было, подруга Маман Тибо, владеющая прачечной, оставила мешок чистых немецких сорочек с пометкой «Кати Хабихт», на дне которого была спрятана большая стопка бумаг, которые я должна прочесть. Я не знаю, что там, — не было сил смотреть, должно быть, что-то от Энгель. Амели обнаружила, что все листы пронумерованы, и сложила их по порядку для меня, но записи в них на английском, а значит, она не может их прочесть. Они все еще спрятаны в мешке из прачечной, под моей «анонимно» пожертвованной новой коллекцией нижнего белья. Сегодня нет желания читать что-либо присланное Энгель, но завтра воскресенье, а значит, будут круассаны и кофе, и надеюсь, все еще будет идти дождь.

Это пишет не Энгель

Это Джули

—

Я все еще не закончила читать. Едва ли начала. Там сотни листов, половина из которых — маленькие кусочки картона. Маман Тибо просто варит мне кофе, а девочки приглядывают за дорогой и задним двором. Не могу остановиться. Не знаю, стоит ли спешить — возможно, Энгель понадобятся ее бумаги, так как в конце есть номер, похожий на официальный, выбитый красными чернилами, и кошмарный приказ об экзекуции на канцелярской бумаге Гестапо, выданный самим Николаусом Фербером. Это не совсем приказ, скорее рекомендация, если верить переводу Энгель. Но, думаю, она была в процессе исполнения, когда мы остановили автобус.

—

Я могу сказать, в какой момент Джули плакала. Не только потому, что она так говорила, — об этом свидетельствовали кляксы и смятая бумага. Ее слезы, иссохшие на этих страницах, смешались с моими собственными, снова намочившими бумагу. Я так сильно плакала, что почувствовала себя глупо в конечном итоге. Они показали ей те проклятые фотокарточки. А она выдала им коды — одиннадцать наборов зашифрованных стихотворений, паролей и частот. Одиннадцать наборов, одиннадцать ложных наборов, ПО ОДНОМУ ДЛЯ КАЖДОГО ИЗ НАШИХ МУЛЯЖЕЙ РАДИОПРИЕМНИКОВ, по одному для каждого из тех радио, что мы забросили в покореженный Лизандер. Те фото были подарком. Она столько могла им рассказать, СТОЛЬКО знала, а выдала лишь липовые коды.

Она даже не сказала им мое кодовое имя — хотя они, должно быть, спрашивали. Она не сказала им о Кете Хабихт, чьим именем пользовалась сейчас я. Она не сказала им НИЧЕГО

Имена названия имена. Как ей это удалось? Каттеркап... Стрэтфилд... СВИНЛИ??? Колледж Ньюбери? Как ей это удалось? Она делала вид, что ей ужасно больно выдавать им эту информацию, — просто в голове не укладывается. Она не сказала им НИЧЕГО. Не думаю, что она назвала им хоть одно верное название аэродромов, за исключением Майдсенда и Баскота, которые, конечно, находились там, где она и указала. Они могли с легкостью это проверить. Это все выглядело так правдиво и в то же время так нелепо — она неплохо справилась с описанием самолетов, учитывая шумиху, которую она создавала вокруг них. Я вспомнила первый день, когда увидела ее, — как она давала указания на немецком. Так холодно и четко, так компетентно — вдруг она действительно стала радисткой, немецкой радисткой, так умело притворяясь. Или как я попросила ее стать похожей на Джейми, и она тут же стала как Джейми.

Ее доклады сочились ошибками — я обучалась в Бартоне, а не в «Оаквее», туманная гряда в так называемом Оаквее была электрической, а не газовой. Конечно же, впервые направляясь в Крейг Касл, я летела не на Спитфайре, а на БИФОРТЕ, и она чертовски хорошо это знала! Хотя я и переправляла Спитфайры в «Дисайд». Полагаю, она действительно не хотела привлекать внимание к настоящим названиям. Она назвала командира эскадрильи Майдсенд КВС Крейтоном, хотя прекрасно знала, что его зовут Лилэнд Норт. Крейтон — имя полковника в «Киме». Я знаю, потому что Джули заставила меня прочесть ее, — отчасти, я уверена, в качестве предупреждения о том, что мы двое были завербованы в эти военные игры тем Чертовым Офицером Разведки, чье настоящее имя она тоже прекрасно знала.

Я совсем не помню историю о том, как сестра ее бабушки застрелила своего мужа. Конечно, Джули пришлось придумывать много наших разговоров, чтобы поддерживать цельность истории, но ни один из них не совпадал с тем, что хранилось в памяти у меня. Их там было много, только вот я не помню, чтоб она рассказывала мне эту историю. Я не помню никакой из них.

Жутко и невыносимо. Кажется, будто она пыталась сказать мне, что мне нужно делать. Но она не могла знать, что произойдет или что я прочту это. Она думала, что я мертва. Значит, это было адресовано не мне, но тогда... Зачем рассказывать все это?

Что самое странное в этом всем — хотя вся история пронизана чепухой, в целом она правдива — Джули рассказала нашу историю, мою и ее, нашей дружбы, так правдиво. Это мы. У нас даже была одна и та же мечта одновременно. Как что-то такое прекрасное и загадочное может быть правдой? Но так оно и есть.