Не уверена, что мы бы справились без нее. Все были потрясены. Но она была непреклонна. «Vite! Vite!» Быстрее! Приказы шептались резко, но едва слышно — лодки затащили обратно к стойкам, весла убрали, тщательно высушив все это с помощью пылевых тряпок, которые мы спрятали под половицами накануне. В оцепенении можно работать. Если кто-то дает тебе задание, которое не требует мысленных усилий, его можно выполнять автоматически, даже если твое сердце рассыпается на куски. Митрайет предусмотрела каждую мелочь — может, она готовилась заранее? Мы натерли весла и корпуса древней соломой из конюшен, оставляя на всем добрый слой пыли. Пятеро мужчин из тюремного автобуса работали тихо, но охотно, плечом к плечу с нами, желая помочь. Сарай для лодок находился в идеальном состоянии, когда мы ушли, — выглядел так, словно тут годами никто не бывал.

Затем показался поисковой отряд нацистов, и мы целый час провалялись в грязи вдоль берега, прячась в камышах подобно Моисею, в ожидании, пока они уйдут. Было слышно, как они переговариваются с садовником. Он вернулся позже, чтобы запереть сарай для лодок и дать нам знак, что все чисто — а так оно и было, — однако на дороге нацисты выставили часовых, поэтому мы не сможем воспользоваться Розали в ближайшее время. Но садовник предположил, что паре велосипедов будет безопасно проехать по тропинке вдоль реки. Всем раздали бензедрин. С помощью одного из каноэ мы переправили два велосипеда, двоих из нас и двоих сбежавших пленников через реку и проводили их в объятия тумана.

В этот момент один из спасенных мужчин рухнул наземь, и Митрайет растерялась.

— Nous sommes faits, — сказала она. Мы справились.

Мы устроились в конюшне, рядом с велосипедами. Не самое безопасное место в мире.

Интересно, а где сейчас самое безопасное место в мире? Даже страны, придерживающиеся нейтралитета, — Швеция и Швейцария — окружены. Ирландия погрязла в разобщении — им бы выложить огромными буквами, сделанными из побеленных камней, слово «ИРЛАНДИЯ» в надежде, что немцы не начнут бомбить их, думая, что это британская сторона северной границы. Я видела ее с воздуха. Может быть, в Южной Америке.

Когда рассвело, мы по-прежнему бодрствовали. Я сидела, обняв свои колени, рядом с одним из тех пареньков, которые сбежали, когда я выстрелила в цепи. Мужчины в оковах вынуждены были остаться с нами, потому что им нужно было избавиться от цепей, прежде чем они смогут куда-либо идти.

— Как они поймали тебя? Что ты сделал? — спросила я, забыв, что он — француз. Однако ответил он по-английски.

— То же самое, что и ты, — горько сказал он. — Взорвал мост и не смог остановить немецкую армию.

— Почему они просто не пристрелили тебя?

Он ухмыльнулся. Все его верхние зубы были сломаны.

— А ты как думаешь, gosse anglaise, наивное английское дитя? Застрелив, они не смогут тебя допросить.

— Почему только некоторые из вас были закованы?

— Только некоторые из нас опасны. — Он все еще ухмылялся. Думаю, у него была причина для такого оптимизма — ему был дарован второй шанс на жизнь, надежда. Хрупкая, но все лучше, чем двенадцать часов назад. — Они заковывают тебя, только если думают, что ты опасен. Та девушка со связанными за спиной руками, видела ее? Он не была опасной, она... сотрудничала с ними. — Он плюнул на солому под ногами.

Разбитые кусочки моего сердца заледенели. Казалось, будто я наелась колотого льда.

— Прекрати, — сказала я. — Tais-toi. ЗАТКНИСЬ. — Он то ли не услышал меня, то ли не воспринял всерьез и неустанно продолжал.

— Слава богу, что она мертва. Нет, ты ее видела? Даже лежа на дороге, она заигрывала с солдатами по-немецки. Из-за того, что ей связали руки, кто-то должен был помогать ей по пути туда, куда они нас везли — кормить, поить. Ей бы пришлось оказать несколько услуг охранникам, чтобы они помогли ей. Никто из нас не сделал бы этого.

Иногда я тоже опасна. В то утро я была словно противопехотная мина, бомбой-бабочкой, неразорвавшейся и тикающей, а он коснулся запала.

В действительности я не помню что произошло. Не помню, как напала на него. Но кожа на костяшках было разодрана там, где кулак столкнулся с его сломанными зубами. Митрайет говорит, что они думали, будто я пытаюсь выдавить ему глаза.

Я помню, как меня держали трое людей, помню, как кричала на мальчишку: «Ты бы не помог ей ПОЕСТЬ И ПОПИТЬ? ОНА БЫ СДЕЛАЛА ЭТО ДЛЯ ТЕБЯ!»

Затем, окутанные паникой из-за того, как много шума я устраиваю, они схватили меня. Но как только отпустили, я снова оказалась на нем.

— Я ОСВОБОДИЛА ТЕБЯ! Ты бы все еще был в цепях, в вонючем грузовом вагоне КАК КОРОВА, если бы не я! Ты бы не помог другому заключенному ПОЕСТЬ И ПОПИТЬ?

— Кати, Кати! — Митрайет, плача, пыталась ладонями обхватить мое лицо, чтобы успокоить. — Käthe, arrête... остановись, остановись. Tu dois — ты должна! Подожди... Attends...

Она поднесла жестяную кружку, полную холодного кофе с коньяком к моему рту — помогла мне. Помогла мне выпить.

Это был первый раз, когда она вырубила меня. Лекарства подействовали только спустя тридцать минут. Сделаем вид, что мне повезло, что они не огрели меня велосипедом, дабы ускорить действие медикаментов.

—

Когда я проснулась, они отправили меня на виллу вместе с шофером. Я чувствовала себя потрепанной, глупой, слегка больной и очень голодной, и, думаю, мне даже было бы все равно, если бы та пожилая женщина сдала меня полиции. РАЗВЕ НЕ ТАК БЫВАЕТ, КОГДА УБИВАЕШЬ СВОЕГО ЛУЧШЕГО ДРУГА?

Но нет, шофер отвел меня в темную элегантную гостиную, отделанную дубовыми панелями, а женщина вышла, чтобы встретить меня, — она была из рода тех прекрасных, словно фарфоровых людей прошлого века, с белоснежными волосами, уложенными как у Джули — это я заметила. Ничего не говоря, она взяла меня за руку и повела вверх по лестнице, в ванную размером с тронный зал, где меня ждала, издыхая паром, горячая ванна. Втолкнув меня в комнату, она ушла, позволяя мне воспользоваться этой роскошью.

Я думала о том, чтобы вскрыть себе вены карманным ножом Этьена, но это казалось так несправедливо по отношению к этой хрупкой, героической хозяйке дома, но... НО Я ХОТЕЛА МЕСТИ, ЧЕРТ ЕЕ ДЕРИ

Поэтому приняла ванную. Которая, признаюсь, была просто божественна. Вытираясь большим махровым полотенцем, очевидно, оставленным мне, я чувствовала себя грешницей. И немного ненастоящей.

Старуха, хотя следовало бы назвать ее пожилой, а не старой — настолько она была утонченной — встретила меня у двери, когда я вышла из ванной. Я была чиста от макушки до пят, но штаны были выпачканы в грязи, а влажные волосы стояли дыбом, отчего я чувствовала себя потрепанной, словно уличный бродяга. Но ей, казалось, было все равно — она снова взяла меня за руку и на этот раз проводила в небольшую гостиную с камином и чайником, стоящим на конфорке. Она усадила меня на изношенный диван восемнадцатого века, обитый шелком, пока готовила для меня скромный ужин — хлеб, мед, кофе, крошечные желтые яблочки и вареное яйцо.

Поднос оказался на маленьком столике с мраморной столешницей, а женщина красивой серебряной ложечкой сбила для меня верхушку яичной скорлупы, словно я была ребенком, которого нужно накормить. Затем она окунула ложку в яйцо, и среди облачного белка показался желток, похожий на солнышко. Я тут же вспомнила ужин с постояльцами Замка Крейг во время первого моего визита туда. А затем осознала, что мы с Джули никогда не оказывались там одновременно, а теперь никогда и не окажемся, наклонилась и зарыдала.

Пожилая дама, даже не знающая, кем я являюсь и что она в большой опасности только потому, что пустила меня в свой дом, села рядом со мной и начала гладить по волосам своими тонкими, морщинистыми руками, а я проплакала в ее объятиях не менее часа.

Через какое-то время она поднялась и сказала:

— Я сварю тебе еще одно яичко, за три минуты — как любят англичане. Это уже остыло.