Тогда я не знала — не знала до этого утра, когда увидела лицо капитана и подумала как он, должно быть, устал и взволнован — но знаю теперь, что подразделение Гестапо в Ормэ попало в немилость не только из-за ошибки капитана касательно интервью с Пенн, но и потому что их ограбили. Митрайет узнала это у рабыни Энгель во время распития коньяка у Тибо. На прошлой неделе пропала связка ключей, а через час нашлась, но в другом месте, и никто не мог объяснить, как они пропали. Каждый служащий был допрошен капитаном, а завтра самого капитана допросит его командир, ужасный Николаус Фербер.

На месте капитана я бы прижала к стенке Энгель — уверена, она не должна сливать такую информацию. Что ж, если она добровольно не примкнет к нам, мы сможем шантажировать ее, это наш шанс...

И моя задача — подтолкнуть ее. Поверить не могу, что говорила офицеру разведки, что не гожусь для такой работы! Так или иначе, переживать сильнее некуда — но так же хорошо наконец заняться чем-то полезным. Не думаю, что мне удастся сегодня уснуть. Из головы не выходят слова Тео, сказанные мне после первой перевозки на Лизандере — «Мы тоже можем участвовать в операциях...»

УПРАВЛЯЙ САМОЛЕТОМ, МЭДДИ

Приснился кошмар о гильотинах. На французском, вероятно, очень скверном французском, — подумать не могла, что мне будут сниться сны на французском. Я воспользовалась ножом Этьена, чтобы затянуть болты, держащие кабель, который опускал лезвие, чтобы убедиться, что оно упадет четко. Отвратительно — если бы смерть была грязной, вина лежала бы на мне. Я все думала — гильотина работает как дроссель... C’est comme un starter...

Совсем тю-тю, как сказал бы Джок. Если я не окажусь в этом грязном дворе отеля с головой в жестяном тазу, это будет настоящее чудо.

Я целый час сидела в любимом кафе Амели и ждала старика, чьего имени я не знаю, чтоб тот сказал мне «L’ange descend en dix minutes» — Ангел спустится через десять минут. Это означало, что Энгель пошла в гараж за машиной, чтобы отвезти капитана на встречу с его ужасным начальником. Мне придется лишь прогуляться перед отелем, когда она будет сопровождать его к машине, и передать ей помаду со спрятанным внутри клочком бумаги, где указано, что мы организовали для нее тайник, — если она захочет связаться с Сопротивлением, то может оставить записку в детском кафе, сложив ее в полотняный носовой платок, который воткнули под ножку стола, чтобы тот не шатался.

И, конечно же, она может устроить для меня засаду, поскольку именно мне придется забирать записку, и она знает об этом.

Знаете что? Если она собирается сдать меня, ей не нужна засада. К тому времени, как она надумает это сделать, я уже буду мертва.

Догоняя ее сегодня днем, я шлепнулась перед ней на колени, будто она что-то обронила, хотя в действительности это я оставила там помаду. Встав, я протянула ей маленький блестящий тюбик. Я улыбнулась, словно идиотка, и произнесла полдюжины немецких слов из тех двух дюжин, что я знала.

— Verzeihung, aber Sie haben Ihren Lippenstift fallengelassen. — Простите, вы уронили помаду.

Капитан был уже в машине, а Энгель еще не успела открыть свою дверь. Он не мог слышать нас. Я не смогла бы понять ничего из ее ответа, поэтому просто мило улыбалась, а на случай, если бы она не взяла помаду, должна была сказать «Es tut mir leid, daß es doch nicht Ihr Lippenstift war» — «Простите, это, наверное, не ваша помада».

Но она посмотрела на золотой тюбик, нахмурилась, потом перевела взгляд на мою мягкую, безвкусную ухмылку.

Она с любопытством спросила по-английски:

— Вы Мэдди Бродэтт?

Хорошо, что я уже улыбалась. Просто позволила улыбке застыть на лице. Чувствовала себя полной фальшивкой, будто бы в маске — словно на мне чье-то чужое лицо. Но я не позволила улыбке исчезнуть. Лишь покачала головой.

— Кете Хабихт, — сказала я. Она только кивнула — так, будто поклонилась. Взяла помаду, открыла дверь Мерседеса со стороны водителя и залезла внутрь.

— Danke, Käthe, — сказала она, прежде чем закрыть дверь. «Спасибо, Кете». Так просто. Неформально и дерзко, словно я была маленькой девочкой.

Когда она уехала, я вспомнила, что Кете вообще не должна понимать английский.

Управляй самолетом.

Хотела бы я, как хотела бы я управлять ситуацией. Я все еще жива, и у нас есть ответ Энгель. Я собственноручно забрала его, уверено поехав в город на велосипеде через тот же пропускной пункт, который использовала Митрайет, — они уже знали меня, поэтому просто махнули, даже не удосужившись проверить документы. Энгель оставила нам шарф Джули. Я не сразу узнала его; он лежал под столом в кафе, и парень, который подметал полы, отдал его мне. «C’est à vous?» — Это ваше? Я не сразу поняла, что это — сверток тускло-серой ткани, — но, едва коснувшись, узнала в материи шелк, поэтому взяла на случай, если это важно. Я обмотала им шею, нацепив привычную идиотскую улыбку.

— Merci. — Спасибо.

Я сидела там еще около десяти минут, внутри все сжалось от страха и волнения, и пыталась заставить себя допить чашку самого ужасного фальшивого кофе из всех когда-либо сваренных, чтобы не выглядеть подозрительно, покидая кафе в спешке.

По пути домой крутила педали велосипеда со скоростью света, а по приезду стянула смятый шелк с шеи и расстелила поверх кровати в комнате Этьена. И именно тогда поняла, что то был шелковый шарф Джули из Парижа...

Я была маленькой, когда умер отец, но помню, как открывала ящик с его галстуками и впитывала их запах, пока Ба не убирала их. Галстуки пахли как папа — вишневым табаком, одеколоном и моторным маслом. Я любила этот запах. Он возвращал его обратно ко мне.

Шарф Джули больше не пах ею. Я зарылась в него носом. Пахнет карболовым мылом. Как в школе. Или как в тюрьме. Один уголок измазан чернилами, а посредине он изорван, будто она играла в перетягивание каната с Энгель.

Такой химический запах, сладкий и резкий. Джули пахнет совсем не так. Это напомнило мне, что Пенн говорила об Энгель — она химик.

Я сбежала вниз по лестнице.

— Tu cherches Gabrielle-Thérèse, — ищешь мою сестру? — спросила Кадетт, оторвавшись от домашнего задания.

— Oui – tout de suite, — да, очень срочно. Мне нужен утюг, горячий утюг... ох, Господи. — Я растерялась. Понятия не имела, как это сказать. Изобразила процесс глажки одежды. Но это дитя такое остроумное, что тут же поняла, бросила утюг Маман на плиту, чтоб прогрелся, махнула рукой в сторону гладильной доски и убежала в поисках сестры.

Митрайет, Амели и я стояли подобно ведьмам из Макбета за гладильной доской, затаив дыхание — я так боялась сжечь шарф, но, слава богу, обошлось — и спустя минуту-другую начало проявляться сообщение Энгель, коричневые буквы поверх серых узоров, прямо напротив чернильных пятен.

Не нужно обучаться в Управлении Специальными Операциями, чтобы знать, как пользоваться невидимыми чернилами. Не нужно даже быть химиком. Мы с Берил научились этому в Девочках-Скаутах. Писали тайные сообщения молоком. Легче легкого.

Не знаю, чем писала Энгель, но текст был французским, поэтому я не помню его дословно. Она или оповестила нас о чем-то, или предала, а итог мы узнаем сегодня вечером. Митрайет послала за Полом — они использовали его курьера в качестве посредника — ведь мы не знали, где именно он живет.

Сегодня вечером девятнадцать заключенных из Пуатье перевезут в концентрационный лагерь где-то на северо-востоке Франции. Автобус заедет в Ормэ и заберет еще пятерых пленников отсюда. Джули будет среди них.

Если я напишу доклад о чрезвычайном происшествии...

Не думаю, что сумею сделать так, чтобы это выглядело как доклад о чрезвычайном происшествии, но мне нужно хоть что-то написать — нужно запомнить — на случай трибунала. Мне плевать на суд. Я хочу сделать все правильно, пока помню.