Джули похоронили в розовом саду ее двоюродной бабушки, завернув ее тело в бабушкину вуаль первого причастия, осыпав могилу розами сорта Дамаск.

Конечно же, ведь именно так называлась ее миссия — Дамаск.

Я до сих пор не знаю имени ее двоюродной бабушки. Как так получилось? Я знаю, что для нее это было слегка неожиданно, и поняла это лишь спустя время — когда она сказала мне, что обернула ее тело в вуаль с причастия ее и ее сестры, я вспомнила, что бабушка Джули была родом из Ормэ, а слова, сказанные мне о том, что мы разделим это тяжелое бремя, расставили все на свои места, и я поняла, кем она являлась.

Но я не сказала ей — у меня не хватило духа. Кажется, она не поняла, что то была Джули — конечно же, Катарина Хабихт скрыла свою настоящую личность, дабы никого не компрометировать. Думаю, мне все-таки стоило что-то сказать. Но я не смогла.

А сейчас я снова рыдаю.

—

Слышала, как за мной подъехала машина, но хочу закончить рассказ о том, как мы выбрались из Франции — хотя это тоже заставляет меня плакать.

Я рыдала, даже слушая сообщение по радио, извещающее о том, что они заберут меня ночью: «Спустя какое-то время все дети говорят правду» — по-французски это звучало как «Assez bientôt, tousles enfants disent la vérité». Уверена, они умышленно применили слово «vérité», но не думала, что это заставит меня вспоминать последнюю страницу, написанную Джули — Я должна говорить правду, снова и снова.

Сейчас вся эта рутина кажется такой привычной, словно повторяющийся сон. Темное поле, вспышки огней, крылья Лизандера на фоне луны. Только с каждым разом становилось все холоднее. В этот раз не было грязи, несмотря на дождь на прошлой неделе — вся земля замерзла. Благополучно приземлившемуся самолету даже не пришлось наматывать круги — мне нравится думать, что это из-за моего отличного выбора поля — людей и груз подняли на борт за пятнадцать минут. Именно так, как и должно было быть.

Мой ямайский наводчик уже взобрался внутрь, а я едва успела положить руку на перила трапа, чтобы последовать за ним, как раздался крик пилота:

— О, КИТТИХОК! ТЫ ВЫВЕЗЕШЬ НАС ИЗ ЭТОЙ ДЫРЫ?

Кто как не Джейми Бифорт-Стюарт... просто... кто как не он?

— Ну же, поменяйся со мной местами, — голосил он. — Ты притащила себя сюда, ты и повезешь себя домой.

Поверить не могу, что он это предложил, и поверить не могу, что я приняла его предложение — все это было так неправильно. По крайней мере, я должна была пройти повторное тестирование после аварийной посадки.

— Но ты же не хотел, чтобы я летела! — истерила я.

— Я беспокоился о том, что ты во Франции, а не о твоем полете! Скверно, когда одна из вас уходит, но хуже потерять ОБЕИХ! Да и если нас подстрелят, ты справишься с аварийной посадкой лучше, чем я...

— ТРИБУНАЛ, они отдадут под трибунал нас двоих...

— Что за БРЕД, ты же ГРАЖДАНСКАЯ! Трибунал тебе не грозит с тех пор, как ты ушла из ЖВВС в 1941. Худшее, что может случиться, — тебя уволят из ВВТ, а они так или иначе это сделают, если захотят. НУ ЖЕ!

Двигатель работал вхолостую. Он стоял на тормозах, и нам хватило места, чтобы поменяться, когда он прыгнул на край кабины пилота — не пришлось даже регулировать сиденье, поскольку мы были одного роста. Он отдал мне свой шлем.

Я больше не могла это выносить. Сказала ему.

— Это я убила ее. Застрелила.

— Что?

— Это я. Я убила Джули.

На какое-то время ничто в этом мире больше не имело значения, да и не могло иметь. Была лишь я на сидении пилота в этом Лизандере, и Джейми, сидевший на краю кабины пилота, положив руку на сдвижной фонарь, а вокруг ни звука, кроме холостого рева двигателя, ни света, кроме трех маленьких огоньков взлетно-посадочной полосы и луны, отбрасывающих блики на циферблаты. Наконец Джейми задал короткий вопрос.

— Ты имеешь в виду?..

— Да. Она попросила меня... я не могла... не могла ее подвести.

После еще одной затянувшейся паузы Джейми резко сказал:

— Даже не думай начинать рыдать, Киттихок! Трибунал или нет, но тебе придется сейчас повести этот самолет, потому что я больше себе не доверяю, не после такого признания.

Он умудрился отвернуться, вылезти из кабины и скользнуть со стойки крыла к трапу позади. Я наблюдала за тем, как он взобрался в заднюю кабину, и спустя мгновение услышала, как он представляется моему ямайскому другу.

УПРАВЛЯЙ САМОЛЕТОМ, МЭДДИ

Я закрыла сдвижной фонарь и приступила к знакомой подготовке к полету.

Как только я запустила двигатель, на моем плече оказалась рука.

Вот так просто, не сказав ни слова. Он просто просунул руку через перегородку, так же, как делала она, и сжал мое плечо своими сильными пальцами.

И не отпускал всю дорогу домой, даже когда читал карту и давал мне указания.

В конце концов, теперь я летела не одна.

У меня заканчивается бумага. Блокнот Этьена почти исписан. И у меня есть идея, что со всем этим делать.

Помня об этом, я не стану писать здесь имя Чертового Офицера Разведки. Джули не говорила, что он представился с помощью номера во время ее допроса? Но сегодня он наконец назвался. И все же странно писать об этом, не используя имени. Джон Баллиол, возможно, это хорошее ироническое имя, ведь жалкий шотландский король Уильям Уоллес потерял свою жизненную опору. Сэр Джон Баллиол. У меня получается все лучше и лучше. Наверное, после всего произошедшего можно присоединиться к Управлению Специальными Операциями.

Ох, девочка Мэдди, НИ ЗА ЧТО. Мой допрос с Сэром Джоном Баллиолом должен был проходить в зале для допросов — думаю, инструктажи, как и допросы, проходили там же, но все называют ее именно так. Он должен был проходить там, но нет, поскольку там было занято. Сержант Сильви отвел меня. Я знаю, Сильви ко мне мягок, всегда был, и думаю, он горюет по Джули, но он был как скала, формально сопровождая меня на допрос — странновато, не правда ли? Ему не по душе было это делать. Как и запирать меня. Он спорил из-за этого с командиром эскадрильи. Но все это неважно — в конце концов, происходящее регулируется протоколом, и суть дела в том, что я не должна была лететь во Францию.

Поэтому я под стражей направилась в зал для допросов, а войдя туда, вдруг позорно осознала, что значит быть оборванкой, — как эвакуированные из Глазго ребятишки! — все еще одетая в брюки жены французского фотографа, потрепанный жакет Этьена Тибо и ботинки Джейми, в ту же одежду, которую носила на прошлой неделе, да и вообще последние два месяца и, так уж сложилось, ту же одежду, которая была на мне в тот день, когда я взорвала к чертям центр Ормэ. Никаких женских хитростей, которые помогли бы мне, — я вошла в комнату, отделанную выбеленным камнем, с колотящимся, словно двигатель, о ребра сердцем. Комната ничуть не изменилась с моего первого сюда визита почти два года назад — два жестких стула, придвинутых вплотную к электрическому камину, милый чайничек с чаем на столе. Здесь не пахло, как в комнате для допросов в Ормэ, но не думать об этом было невозможно.

— Боюсь, это займет немного времени, — извиняясь, протянул мне руку Баллиол. — Надеюсь, вам удалось немного поспать.

На нем не было очков. Должно быть, именно это меня и насторожило — он выглядел как любой другой человек. И то, как он протянул мне руку. В мгновение ока я снова оказалась в Ормэ, на мощеной улице с новым ключом и старыми схемами в кармане и сердцем, полным ненависти, — и пожала ему руку, ответив сквозь зубы:

— Ja, мой Гауптштурмфюрер.

Он выглядел потрясенным, и, бьюсь об заклад, я покраснела подобно помидору. ОХ, МЭДДИ, ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО.

— Простите... извините! — выдохнула я. — Je suis désolée... — Удивительно, я все еще пытаюсь говорить с людьми по-французски.

— Еще не до конца оправились от окопов, да? — мягко заметил он. Легким прикосновением к моей спине он направил меня к стульям. — Чаю, Сильви, — указал он, и Сержант Сильви тихо выполнил его поручение и ретировался.