— Можно ли задумываться над этим? — перебил его Некрасов. — Важно, чтобы люди перестали быть рабами, которых продают и покупают, как лошадей на ярмарке, а остальное уже легче будет образовать.

— Неверно это, Николай Алексеевич, — живо возразил Чернышевский. — Личная свобода, разумеется, важнейшее дело, но рабство имеет и другую форму, не правовую, а материальную. Одновременно с личным освобождением крестьян должен быть разрешен выгоднейшим для них образом вопрос об устройстве их быта. В этом вопросе — соль крестьянской реформы, и мы не можем стоять в стороне от его обсуждения.

Некрасов не в силах был слушать внимательно, слова «свобода», «освобождение» гудели в ушах, он готов был выбежать из комнаты, разбудить Панаева, пить шампанское за здоровье Александра и без конца говорить о том, что в России не будет крепостного права, что русский крестьянин станет свободным! Помещик не сможет пороть мужика на конюшне, продавать, сдавать в солдаты, распоряжаться им, как скотиной.

— Николай Гаврилович, дорогой, — сказал он горячо. — Мы все будем делать, все будем учитывать, за всем следить, но давайте сегодня будем просто радоваться! Позвольте мне вас обнять. Спасибо, родной, за радостную весть!

Чернышевский засмеялся. Они обнялись крепко, как обнимаются близкие люди после долгой разлуки. Чернышевский почувствовал на щеке Некрасова слезы и сам торопливо полез за носовым платком.

— Да, — сказал он, сняв очки и вытирая глаза. — Что бы там ни было, мы стоим накануне великого события.

Смущенные своим волнением, они оба закурили и подошли к окну. Белая ночь незаметно переходила в утро, и Чернышевский опять увидел болезненно-желтое и усталое лицо Некрасова.

— А вас все-таки что-то гнетет, Николай Алексеевич, — сказал он, всматриваясь в его лицо. — Что? Или вам трудно об этом говорить?

— Когда-нибудь я расскажу, — ответил, глядя в сад, Некрасов, — когда-нибудь, только не сейчас. Я, действительно, получил такой удар, какого врагу не пожелаю, плевок в лицо, оплеуху, глубокое оскорбление. Но хватит об этом, в другой раз…

Чернышевский с досадой почувствовал, что спугнул своим вопросом умиленное, тихое настроение, и начал прощаться.

— Мне надо ехать, — сказал он. — Вам пора спать, а меня жена ждет и тревожится. Спокойной ночи вам и радостных, светлых сновидений.

Они вышли на крыльцо дачи. Было тихо и ясно; на небе, чуть розовея, чуть голубея, таяли нежные, прозрачные облака; птицы еще спали, и только где-то далеко-далеко, точно спросонья, отрывисто и неровно куковала кукушка. Воздух был свеж и душист, на клумбе нестерпимо благоухали цветы табака, широко раскрытые, как белые звезды.

За калиткой, сонно шевеля ушами, стояла запряженная в дрожки лошадь. Она шумно вздыхала и фыркала, и звуки эти особенно громко раздавались в прохладной утренней тишине. Чернышевский и Некрасов спустились с крыльца и пошли к калитке. Они молча пожали друг другу руки. Николай Гаврилович сел на дрожки, и лошадь тронулась. Кучер, сокращая дорогу, поехал через лужайку, и колеса оставили на сырой от росы траве длинный темный след.

Николай Алексеевич остался стоять около калитки. Он облокотился на легкий забор и смотрел вслед уезжавшему экипажу. Вот лошадь осторожно ступила на легкий мостик через канаву; коротко протарахтели колеса по бревнам; дрожки выехали на дорогу, завернули за поворот и скрылись между деревьями. Еще несколько мгновений слышны были удары копыт о землю, и снова все стало тихо. Резко пискнула завозившаяся в кустах птица, да, видно, почувствовав, что солнце еще не взошло, снова уснула.

Некрасову не хотелось возвращаться в дом. Он подошел к низенькой широкой скамейке, лег на нее, подложив под голову руки, и вздохнул глубоко, протяжно, во всю силу легких. Прохладный утренний воздух освежал, как вода в жаркий день. Казалось, он мог утолить жажду, — такая кристальная чистота и влажность были в нем. Как прекрасно было это утро и эта заря, поднимающаяся над миром!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда Николай Алексеевич впервые после возвращения из-за границы поехал в город, он почувствовал, что не один Василий предполагал, будто в казематах Петропавловской крепости для него уготовано местечко. Оказалось, это предположение охватило довольно широкие круги общества, и появление Некрасова в Петербурге для многих было полной неожиданностью.

Он шел пешком по солнечной стороне Невского, одетый, как иностранец, в модное заграничное пальто и высокий цилиндр. Его запряженная породистыми лошадьми коляска шагом ехала рядом с тротуаром; в коляске сидела собака — каштановый сеттер. Некрасов шел не торопясь, останавливался около витрин, заглядывал в книжные магазины и учтиво отвечал на поклоны неизвестных ему людей.

Его узнавали многие, он слышал, как за его спиной говорили:

— Смотри, вон идет Некрасов!

— Некрасов на свободе? А мне говорили, что он арестован.

— Некрасов идет… А я слыхал, что он допрыгался до Петропавловской…

Голоса звучали разно: одни — радостно, другие — разочарованно, а кто-то проговорил громко и злорадно:

— Ходит еще… и каким франтом… ну, недолго ему придется здесь ходить.

Напротив Публичной библиотеки Некрасова окружила компания студентов. Молодые люди, взволнованные и смущенные, сняв фуражки, приветствовали его восторженно и несвязно.

— Мы рады, мы счастливы видеть вас, Николай Алексеевич. Здравствуйте, поздравляем вас с возвращением на родину.

Некрасов, приподняв цилиндр, с улыбкой отвечал на приветствия молодежи. Он был взволнован этой встречей, взволнован и смущен, так как не любил обращать на себя внимание публики.

— Да здравствует на многие годы певец народной скорби! — выкрикнул вдруг звонким голосом самый юный студент.

Некрасов оглянулся. На тротуаре остановилось несколько прохожих, приказчики выглядывали из магазина, дворник медленно направлялся к студентам от ворот соседнего дома.

— Благодарю вас, господа, — сказал Некрасов и решительно пошел дальше. Студенты двинулись за ним, но он быстро открыл дверь книжной лавки и исчез в ней. Несколько любопытных остановились около витрины, стараясь заглянуть внутрь, но дворник потребовал, чтобы публика разошлась.

Знакомый книготорговец провел Некрасова в заднюю комнату магазина, стряхнул пыль с большого кожаного кресла, достал из шкафа коробку сигар, ухаживал и хлопотал вокруг дорогого гостя.

— А мы уж и не надеялись вас увидеть, Николай Алексеевич, — говорил он. — Весь город твердил, что вас посадят в крепость; ходили слухи, что вас чуть не по этапу гонят из-за границы.

Некрасов смеялся и уверял, что ехал он вполне удобно, в хорошей коляске, и возвратился по собственному желанию, а не по приказу.

— Да и за что меня стали бы в крепость сажать, отец мой? Я государственные основы не подрываю.

— Что вы, что вы, Николай Алексеевич! — замахал руками книготорговец. — Упаси меня бог сказать что-нибудь такое про вас. Но книжка ваша много наделала шуму; такая книжка опасней бомбы, если хотите знать. Вы бы видели, как за ней бегали! Весь Петербург точно взбесился. После поэм Александра Сергеевича и после «Ревизора» и «Мертвых душ» ни одну книгу не хватали так, как эту. Первый транспорт разобрали за несколько дней, а за вторым ходили задолго до того, как он прибыл. До сих пор у меня лежит списочек людей, которым я обещал найти вашу книжку. А сколько о ней разговоров, какое сочувствие вызывает она в публике! Чем вы еще порадуете нас, Николай Алексеевич?

— Пока что ничем, — нехотя отвечал он. — Лучше вы меня порадуйте чем-нибудь редкостным.

Некрасов встал, и книготорговец подвел его к небольшому шкафчику, стоявшему около окна. Это был старинный пузатый черный шкаф с тяжелыми резными дверцами. В нем хранились книжные редкости, прекрасные старые издания, рукописные фолианты, уникумы, припрятанные для знатока, для постоянного, уважаемого покупателя. Хозяин гостеприимно распахнул дверцы шкафа.