Некрасов писал из-за границы, что выходящие без него номера «Современника» ему совсем не нравятся. Кое в чем он и сам был согласен с Некрасовым, — журнал, действительно, несколько посерел. На это было много причин. Маститые писатели, пользуясь отсутствием Некрасова, не давали обещанных повестей и романов; цензура, с которой Чернышевский не умел ладить, давила с особым сладострастием. Иван Иванович, почуяв свободу действий, проталкивал в набор всякую дрянь и пакостил «Современник» стишонками своих приятелей. Денег в конторе почему-то все время было мало. С приездом Некрасова — Чернышевский был в этом уверен — положение сразу изменится. С таким редактором можно работать. Он и цензоров умеет укрощать, и авторов заставляет работать, и всякое дело в его руках кипит, живет, сверкает.

С такими мыслями собирался Николай Гаврилович в Петергоф. Он одевался, весело насвистывал и шутил с женой, которая уговаривала его надеть что-нибудь потеплей. Ольга Сократовна сидела закутавшись в меховую мантильку, ей нездоровилось, она сердилась на плохую погоду и вообще была не в духе.

— Ты обложи меня, Оленька, ватой, закутай теплой пеленкой и выпусти потом на улицу. Вот люди-то будут смеяться! Сколько мальчишек за мной побежит! Все закричат: смотрите, смотрите, вон идет знаменитый журналист Чернышевский, он забыл дома стеганую юбку.

Ольга Сократовна сердито отвернулась к окну, и, заметив это, Чернышевский подошел к жене.

— Перестань ты, право, Оленька, хлопотать и беспокоиться обо мне. Я ведь не такой слабый, как ты, я двужильный, и на меня дождь действует благотворно. Помоги-ка мне лучше повязать галстук, а я за это расцелую твои милые ручки.

Николай Гаврилович сел рядом с женой, он терпеливо и старательно вытягивал шею и поднимал кверху подбородок, пока она возилась с его галстуком.

— Собираешься к своему Некрасову, как жених на свиданье, — ревниво сказала Ольга Сократовна. — Ты узнай хоть у него, куда делись огаревские деньги. Весь город об этом шепчется, только мы ничего не знаем.

— Что ты, дружочек, — с возмущеньем воскликнул Николай Гаврилович. — Зачем это я буду оскорблять человека такими расспросами? Я в его честности уверен, и для меня эти разговоры не существуют.

Николай Гаврилович разволновался, снял очки, протер стекла и, глядя на жену близорукими и по-детски расширившимися глазами, сказал серьезно:

— У Николая Алексеевича много слабостей, а ты помнишь, как это сказано: «Несть человека, аще не согрешит». Но зато он человек действительный, не поддельный, и не старается казаться лучше, чем есть на самом деле.

— Ты просто влюблен в него, я не знаю, чем он тебя приворожил, — сказала с досадой Ольга Сократовна. — Что-то я все больше об этих самых слабостях его слышу, а не о тех достоинствах, которые ты в нем находишь.

— А я, запомни это раз навсегда, Оленька, люблю его. И рад, что увижу сегодня после долгой разлуки этого благороднейшего человека и гениального поэта.

— Ну и беги скорей к нему. Не теряй времени, назначенного для разговора с гениальным Некрасовым, на беседу со своей неразумной женой.

— Ты у меня разумная, радость, сокровище, — запротестовал Николай Гаврилович. — Была бы еще ко всему этому — здоровая, и тогда я оказался бы самым счастливым мужем на земле.

Радостное, возбужденное настроение не покидало Николая Гавриловича всю дорогу. Увидев Некрасова, шагающего по дорожке сада, он быстро соскочил с дрожек и побежал ему навстречу. Некрасов — он это заметил сразу — выглядел плохо, он не поправился, как видно, за границей, или Чернышевский отвык уже от его болезненного вида, но лицо его показалось Николаю Гавриловичу желтым, фигура — согбенной. Сейчас Некрасов улыбался, но суровая складка не сходила с уголков рта, и глаза оставались грустными. Одет он был щегольски, опирался на красивую трость, рядом с ним бежала прекрасная породистая собака.

Неожиданно для обоих они крепко поцеловались и, взявшись под руку, пошли в противоположную от дома сторону.

Некрасова самого, видимо, удивило волнение, охватившее его при встрече. Казалось, он стеснялся, стыдился, свистнул отбежавшей в сторону собаке, сбил тростью с куста несколько листьев, прищурил глаза и улыбнулся.

— Сядем, Николай Гаврилович? — указал он на низенькую скамейку.

Они сели, но разговор не завязывался. Некрасов молчал, будто ожидая вопросов, а взволнованный Чернышевский начинал говорить и обрывал себя на полуслове. Потом и он замолчал. Над ними шумело колеблемое ветром дерево, вокруг был пустой и тихий парк. Чернышевский откинулся на скамейку и смотрел на небо, на широко развернувшиеся ветви сосны, по которым бесшумно перепрыгивали какие-то пичужки. Некрасов положил руки и подбородок на трость, сгорбился и сидел, закрыв глаза, казалось, он ни о чем не думал, а дремал, убаюканный шорохом листьев. Темные его веки вздрагивали на глубоко запавших глазах, тонкие пальцы крепко сжимали набалдашник трости.

— Ну, а как ваше здоровье, Николай Алексеевич? — спросил Чернышевский.

Некрасов вздрогнул и открыл глаза.

— Здоровье? — Что же, здоровье ничего. Доктора на мне немало денег нажили. В Париже я лечился у знаменитости, у доктора Райе, — весьма любезный и умный господин. Лекарства выпил целое море. Как видите — живу, перемогаюсь кое-как, видно, так и будет до конца моих дней. Но эта скучная материя для разговора, — не об этом хотел я с вами побеседовать. Идемте-ка закусим — для вас сегодня имеются щи и каша.

Они поднялись со скамейки, снова взявшись под руку, пошли к дому. Дорогой говорили о журнале, о плане ближайшего номера, о том, что Толстой, Тургенев и Островский — «обязательные сотрудники» — не дают ничего для журнала.

— Нажмем, нажмем на них, — говорил Некрасов. — Я уже написал письмо Тургеневу, надеюсь, что оно подействует на его совесть.

Теперь разговор шел легко и непринужденно. Они шагали не торопясь; впереди них, шныряя по кустам и нюхая траву, бежала собака. Иван Иванович стоял на крыльце веранды, махал рукой и кричал что-то; рядом с ним, на ступеньке, сидел Ипполит Александрович Панаев. Василий выглянул в окно и взмахнул салфеткой. Стол был накрыт парадно, даже букет живых цветов возвышался среди бутылок.

— Ну, что же вы? Что же вы? — отчаянно простонал Иван Иванович. — Ведь все пригорело, остыло, выкипело. Скорей идите. Василий! — подавай на стол.

Ипполит Александрович Панаев был инженером по образованию и литератором по влечению души. Иван Иванович Панаев приходился ему двоюродным братом, но вряд ли можно было найти более непохожих людей. Насколько легкомыслен и беспечен был Иван Иванович, настолько серьезен, молчалив и положителен был его двоюродный брат.

В «Современнике» Ипполит Панаев во всех хозяйственных делах был вторым лицом после Некрасова. На нем лежали сложные денежные расчеты с авторами, типографиями, переплетчиками, книгопродавцами. От его глаз не ускользал ни один рубль, ни один счет. Некрасов глубоко уважал его и, собираясь после своего возвращения обсудить дела журнала, пригласил его одновременно с Чернышевским.

После ужина, когда Василий убрал посуду и зажег высокую лампу под зеленым абажуром, Ипполит Александрович разложил перед Некрасовым ведомости и сводки. Все сделано было аккуратно, и Некрасов с удовольствием перелистал тщательно разграфленные страницы. Он пересматривал их, слушая, что говорит Ипполит Александрович, и задаваемые Некрасовым вопросы показывали, что, несмотря на долгое отсутствие, дела журнала ему известны до мелочей.

Чернышевский не вмешивался в разговор, — он, видимо, и не интересовался им, зато Иван Иванович неоднократно перебивал Ипполита едкими шуточками и замечаниями. Он был обижен на своего двоюродного брата, который решительно отстранил его от всякого участия в распоряжении деньгами и много раз отменял его договоры с авторами и книгопродавцами. Сейчас Иван Иванович обвинял Ипполита в скаредности и крохоборстве, уверяя, что у него нет размаха, необходимого в издательском деле, сравнивал контору «Современника» с мелочной лавкой, где торгуются за каждую копейку.