В кабинете было жарко, дымно и шумно. На разгромленном столе темнели пятна пролитого вина, разговор стал бестолковым, несвязным. Кто-то уже спал, прикорнув на диване. Сергей Васильевич знакомил в десятый раз своего приятеля с Панаевым. Тот, обнимая будущего поэта, восклицал:

— Новый поэт приветствует новейшего…

Некрасов угрюмо смотрел на своих гостей. Он тоже был нетрезв, но хмель у него был тяжелый, злой, невеселый. Он встал из-за стола и нетвердой походкой пошел к двери. Никто не заметил, как он ушел. Официант в коридоре подал ему счет, и он, не глядя, сунул ему деньги. У дверей ресторана его ждала коляска. В коляске спала собака, положив лапы на смятый, увядший букет. Николай Алексеевич столкнул собаку себе в ноги и велел кучеру ехать в Петергоф.

Вот и Авдотья Яковлевна вернулась из-за границы, и сразу на даче стало многолюдно, шумно и тесно. Началась небывалая уборка, с мытьем окон, дверей и полов; по двору заметались слуги и чужие бабы, с утра у крыльца стояла заложенная в дрожки лошадь. В мезонине зазвенели девичьи голоса, — это приехали племянницы Авдотьи Яковлевны. В коридоре нагромоздились сундуки и картонки с заграничными нарядами и шляпами, зажужжала швейная машинка домашней портнихи. Дом ожил. На веранде парусом надулись белые занавеси, в саду появилась плетеная мебель, стол в хорошую погоду накрывали в цветнике, под кустами сирени.

Авдотья Яковлевна приехала тихая и умиротворенная. Она спокойно встретилась с Некрасовым, всплакнула, увидав, как плохо выглядит Иван Иванович, и начала жить своей собственной, обособленной жизнью. Она ходила купаться, много времени проводила в лесу, занималась хозяйством и к столу выходила в обществе своих племянниц. Казалось, она приняла твердое решение оградить себя от неприятностей и наладить с Некрасовым ровные отношения, отношения близких друзей, живущих под одной крышей, но не зависящих друг от друга. Она нарочно привезла с собой племянниц и не оставалась с Некрасовым с глазу на глаз. Некрасов тоже был рад появлению посторонних людей, а в особенности приезду Толстого. Толстой заехал не надолго, по дороге в Ясную Поляну, да захворал и застрял у них на даче.

Он был много моложе Некрасова; статный, ловко затянутый в офицерский мундир, он заполнял своим звучным голосом невысокие комнаты дачи. Некрасов проводил целые дни в его комнате. Они до позднего вечера говорили о самых разнообразных вещах: о школах для крестьян, которые Толстой собирался открыть в своем имении, о картах, о дружбе, об охоте, о религии, о людях, которых оба знали и к которым относились по-разному.

Толстой прожил на даче целую неделю. В день отъезда он поднялся рано, разбудил Некрасова и потащил его на взморье купаться. На пляже было пусто; длинные тени тянулись от кустов, песок еще не согрелся, над гладкой спокойной водой низко летали чайки. В удивительно чистом и прозрачном воздухе ясно был виден противоположный берег; на острове, замыкающем залив, как нарисованный, стоял Кронштадт, лучи солнца сверкали в окнах его домов.

Толстой и Некрасов прошли в конец длинных досчатых мостков, к которым были привязаны белые и голубые лодки. Они сели на край мостков, продолжая разговор о школе, начатый еще накануне.

— Все это очень хорошие, светлые планы, Лев Николаевич. Счастливы вы, что любовь к народу чувствуете не только умозрительно, а действенно. Выполнив свою мечту, вы почувствуете огромное удовлетворение. Но должен вас предупредить, сокол мой, что вам придется повоевать за осуществление этой мечты. В нашем отечестве даже такое выражение любви к народу не особенно поощряется.

— Зря вы это говорите, Некрасов, — нетерпеливо возразил Толстой. — Экое в вас сидит предубеждение против правительства. Вы настолько уверили себя в его тупоумии, что заранее готовы каркать. А кроме того, я начну устраивать школы у себя, в своем имении, сам буду учить, — кто мне может запретить хозяйничать в своем доме?

— Ваша наивность прямо восхищает меня! — сердито сказал Некрасов. — Вы что? — забыли, где вы находитесь? Вы в России, друг мой, в крепостной России. Вот вам случай, о котором мне недавно рассказывали: где бы он мог произойти? В Москве компания студентов собралась отпраздновать какое-то семейное торжество — именины приятеля, кажется. Сидели они в своей квартире тихо и мирно, вдруг врывается к ним квартальный надзиратель с подчаском и с оравой полицейских и заявляет, что в их квартире прячется мошенник. Студенты возмутились, но все было тщетно — их забрали, избили палашами, отвели на съезжую и держали там чуть ли не две недели. Четверо так пострадали, что опасались за их жизнь. А вы говорите — у себя дома.

— Ну, я-то не студент, а дворянин, помещик и офицер армии его императорского величества — мне с подчасками дела иметь не придется, — нетерпеливо ответил Толстой, — нельзя по одному дураку приставу судить о правительстве.

— Я не говорю о правительстве — многое будет прощено императору за его намеренье освободить мужиков, — но о системе управления государством. Тут дикости хоть отбавляй, и вам самому придется в этом убедиться.

Он замолчал и начал следить за тем, как маленькая рыбешка, недалеко от мостков выпрыгивала навстречу солнцу и, сверкнув в воздухе, снова исчезала под водой. Большие, ровные круги спокойно расходились по гладкой воде и разбивались о край голубой лодки. В стороне, на большом сером камне, сидела чайка, — она внимательно смотрела черными круглыми глазами на всплескиванья рыбешки, потом взмахнула крыльями и с писком улетела прочь.

— Сыта — вот и не тронула, — сказал Николай Алексеевич. — А человек никогда сыт не бывает.

— Зачем вы напускаете на себя злость? — живо спросил Толстой, схватив Некрасова за локоть. — Зачем вы берете пример с тех, у кого, кроме злости, ничего за душой нет? Вы поддаетесь моде на желчность, а желчность это не нормальное состояние, а болезнь.

Толстой с досады толкнул ногой привязанную к мосткам лодку, так что она зачерпнула бортом воду, и продолжал, искоса посмотрев на Некрасова.

— Не знаю, когда вам верить, — когда вы повторяете гадкие слова, перехватив их с чужого, тоненького, неприятного голоска, или когда вы сами говорите: «замолкни, Муза мести и печали!» Я предпочитаю верить вам лично, вашим стихам, особенно этим, которые я очень люблю. Он вскочил и начал во весь голос читать:

Он медленно отчеканивал каждое слово. Некрасов слушал, опустив голову, и насмешливая улыбка кривила его губы.

— Хватит, хватит, Лев Николаевич. Нехорошо упрекать человека в его слабостях, а стихи эти написаны именно в минуту слабости. Я бы почитал вам кусочки из поэмы, которые мне цензура печатать не дает, только не сейчас, а то вон идет Авдотья Яковлевна со своими племянницами. Если вы не хотите оказаться в дамском обществе — нам надобно удирать.

— Предпочитаю удрать. И не потому, что боюсь дамского общества, а потому, что чувствую, что Авдотья Яковлевна ко мне весьма не расположена, — сказал Толстой.

Он церемонно раскланялся с Панаевой и с присевшими перед ним девочками.

Авдотья Яковлевна загородилась от солнца большим ярко-желтым зонтиком, который, как подсолнух, раскачивался над ее красивой, гладко зачесанной головой.

— Вы приказали подать пораньше вашу коляску, граф, — сказала она, протягивая ему руку, — так она давно готова. Прощаюсь с вами здесь, потому что обещала девочкам поехать с ними на лодке.

— Всего хорошего, — сказал Толстой. — Благодарю вас за ваше гостеприимство и прошу простить меня за хлопоты, которые я вам принес.

— Охотно прощаю, тем более, что они были невелики… Девочки, мы возьмем вон ту, крайнюю лодку… Прощайте.

Она быстро пошла по мосткам, аккуратно подбирая свое белое, нарядное платье. Некрасов, улыбаясь, смотрел ей вслед. Толстой тоже следил за ней глазами, — он, видимо, хотел что-то сказать, но, кинув взгляд на улыбавшегося Некрасова, смолчал и пошел с пляжа. По дороге они не продолжали своего разговора, и Толстой, только усевшись в коляску и пожимая руку провожавшему его Некрасову, сказал: