За кофе Иван Иванович поведал Некрасову об очередных неприятностях в «Современнике»: цензура по-старому вымарывает в статьях целые листы. С первой по седьмую книжку около двенадцати листов вымарали. Задерживают статьи за всякие пустяки, — хотя бы за «мрачное впечатление», которое они якобы могут создать. Материала для очередных номеров нет, то есть есть, да сероватый, нечем завлечь публику; господа литераторы совсем от рук отбились, все врут, все обманывают, никто не болеет за журнал.

— Что делает Тургенев? Что делает Толстой? Что думают эти наши «обязательные» и «исключительные» сотрудники? — с возмущением вопрошал Панаев. — Ты же их видел, путешествовал там с ними, — неужели у них нет ничего для журнала?

Он пожаловался также и на Чернышевского. Этот рьяный семинарист совсем загнал в угол изящную литературу и загромождает журнал тяжелыми статьями.

— Даже повести он выкапывает какие-то особые — с нравоучениями, с разоблачением взяток и прочего. Если так будет продолжаться, то наиболее просвещенные подписчики откажутся читать «Современник».

Эти разговоры омрачили настроение Некрасова. Выпив кофе, он ушел в свою комнату, сел к столу и положил перед собой лист бумаги. Он еще не знал что будет писать; он чувствовал, что ему нужно действовать, что дела снова обступают его со всех сторон, что личные горести, обиды и разочарования вытесняются заботами о любимом детище, ради которого следовало еще жить и бороться.

Он сидел у стола задумавшись. Дверь осторожно скрипнула.

— Уже работаешь? — благоговейно спросил Иван Иванович. — Пиши, пиши, — я не буду мешать.

Дверь прикрылась, и Николай Алексеевич начал письмо Тургеневу.

Еще за границей до Некрасова доходили слухи, что в России началась подготовка к отмене крепостного права. Слухи были неясны и неопределенны, упорно говорилось о том, что царь решил освободить крестьян и уже объявил о своем решении представителям дворянства.

Эти слухи чрезвычайно волновали Некрасова и, приехав домой, он ждал, скоро ли заговорит о них Панаев? Но Панаев молчал, а спрашивать первому Некрасову не хотелось из-за какой-то детской боязни услышать, что все это — пустые разговоры и ничем необоснованные мечты.

Сейчас он с нетерпением ждал Чернышевского. Чернышевский должен был приехать к вечеру, но Некрасову не сиделось дома, и он вышел встречать его. Он пошел через парк к Петербургскому шоссе, поеживаясь от ветра, налетавшего с залива. Воздух опять похолодал, серая муть затянула небо, того и гляди — мог пойти мелкий, осенний дождь.

Некрасов тихонько бродил по парку. Скорей бы уж приезжал Чернышевский! Неужели и у него нет отрадных новостей? Неужели за долгое время, что он провел за границей, здесь ничего не шелохнулось? Какие громы пронеслись над Европой, а тут нет даже ряби на воде?

Он вспомнил дорогу, по которой ехал домой, — убогие, нищие деревни, мужиков, поспешно сдергивающих шапки, мужицкие подводы, торопливо сворачивающие в канаву перед его коляской. Вспомнил, как на одной из почтовых станций приезжий помещик пленился его Нелькой и умолял продать ее, обещая дать за собаку целую крестьянскую работную семью со стариком дедом и малыми внуками в придачу.

— Нет, нет, никаких признаков отмены рабства не видно в России, — думал Некрасов, боясь поверить теплившейся в глубине сознания надежде. — Вот сейчас приедет Чернышевский и назовет меня мечтателем и фантазером, который, путешествуя по Европам, забыл о горестной судьбе своего отечества.

И это будет неверно, потому что он ничего не забыл! Где бы он ни был, душа его все время находилась здесь. Даже в Риме, воспетом столькими художниками, он писал поэму о России и опускал шторы, чтобы южное солнце не мешало ему видеть закованного в кандалы героя и снежный сибирский пейзаж.

Что же, однако, не едет Чернышевский? К вечеру приедет… Невидимый, похожий на туман дождь оседал на пальто. Некрасов сел на скамейку, под раскинувшейся, как шатер, елью. Пахло сырой землей, плесенью, грибами — и это почему-то напомнило ему детство: неряшливое семейное гнездо на почтовом тракте между Ярославлем и Костромой, грубого и властного отца, перед которым дрожали и крепостные люди, и собственные дети, огромную свору собак, с которыми отец ездил на охоту. Вспомнился осенний дождливый день, мокрое серое крыльцо, на котором стоит озябший и испуганный мальчик, слушая, как рядом в сарае порют провинившегося в чем-то мужика. Мужик воет. Кто-то топочет ногами, гремит упавшая скамейка, с криком вылетает из дверей сарая распустивший крылья петух. В доме бушует разгневанный отец — он ругается и хлопает дверями, кажется, он идет сюда, и маленький Некрасов опрометью сбегает с крыльца. Он бежит, шлепая ногами по лужам, бежит, боясь оглянуться, все равно куда — только бы подальше от дома.

Вот он, добежав до канавы около тракта, садится и переводит дух. Мимо него гонят партию арестантов, — бритые головы, серые халаты, серые, суровые, озлобленные и несчастные лица. Он часто видел в детстве арестантов, — много гоняли их по этапу мимо некрасовского Грешнева, — сколько раз он бегал провожать, слушал их песни и рассказы.

Николай Алексеевич вздохнул и задумался, закрыв глаза. Что еще было у него в детстве? Он мучительно старался припомнить что-нибудь светлое, ребячье, — нет, упорно выплывал в памяти тот серый дождливый день, крик мужика в сарае, глухой топот десятков ног по дороге и монотонный, заунывный мотив арестантской песни.

— Веселое дело, братец, — сказал он себе. — Выходит, больше ничего у тебя не было в ту «золотую» пору.

Однако были у него настоящие друзья — деревенские мальчишки, голодные и оборванные, но верные и бесстрашные. Правда, отец много раз бил его за дружбу с «холопами», но мать умела сразу же утешить его, умела прятать и покрывать его младенческие грехи. Как много значит друг в жизни человека. Был ли у него когда-нибудь настоящий друг? В молодости было несколько товарищей, но скоро кончалась дружба, и исчезали из его жизни бывшие друзья.

Где они сейчас — спутники его юности? Почему ни один из них не оказался настоящим другом, почему у него нет своего Огарева, с которым он, как это делает Герцен, вспоминал бы молодость, делился своими радостями, которых у него очень немного, и горестями, которых могло бы быть меньше. Таким другом мог бы стать Белинский. Но перед Белинским он всегда чувствовал себя мальчишкой. Белинский был слишком велик и чист для него.

А Тургенев — милый Тургенев, седовласый юноша с нежной женственной душой? Но почему-то всегда получалось так, что Тургенева не оказывалось рядом в тяжелую минуту: то он был за границей, то его поглощали собственные неурядицы, то он просто не понимал и не разделял тревог своего друга. Несколько однобокая дружба, и, пожалуй, Тургенев не очень ее бережет.

Он совсем разжалобился на свою одинокую, грустную судьбу, и вдруг он вспомнил одного мужика, с которым когда-то ходил на охоту. Мужик этот был беден, многодетен, всегда голодал и все-таки никогда ни на что не жаловался.

— Мне себя жалеть некогда, — говорил он. — За меня поп в церкви жалится, а я должен вертеться, жизнь сохранять. Кабы не вертелся — помер бы с голоду или с мыслей, что жизнь моя ни мне, ни людям совершенно даже ни к чему. Вот я и не жалею об себе, и живу, и польза от меня кому-то идет, и даже вам, барину, удовольствие доставляю — на охоту вас вожу. Вы меня добром помяните, а доброе слово — оно большая сила и заслуга для каждого человека. Воспоминание об этом мужике почему-то утешило Некрасова; он усмехнулся, встал и начал шагать по аллее.

Николай Гаврилович Чернышевский вздохнул с облегчением, узнав о возвращении Некрасова. Дела «Современника» действительно шли неважно, и нужны были ловкость и энергия главного редактора для того, чтобы бороться с мелкими и крупными неприятностями. В практические способности Некрасова Чернышевский глубоко верил.