Он тоже взялся за гранки «Свистка». «Свисток» был новостью для «Современника»: сатирический отдел, состоящий из небольших статей и стихотворений. Первый номер освистывал ретивых «обличителей», которых расплодилось великое множество в современной прессе. «Обличения» направлялись главным образом против незначительных или общеизвестных фактов и не представляли никакой опасности для тех, против кого были направлены.
Руководители «Современника», сами не мало напечатавшие обличительных повестей и рассказов, хорошо чувствовали, что пользы от этих обличений очень мало.
— Все обличают, все ставят «вопросы», — возмущался Добролюбов, просматривая номера журналов и газет. — Сколько лет это идет? Да и вопросы-то все какие мудреные: красть или не красть? Бить в рожу или не бить? И если кто скажет — не красть, пред ним все сразу же становятся на колени. Ах, как ты умен, как ты благороден, как ты велик! Чудная, великая мысль, — не надо таскать платки из чужих карманов!
Для первого номера «Свистка» Добролюбов написал специальное стихотворение: «Хор литературных обличителей». Смысл его заключался в том, что одно сознание греха, без решимости избавиться от него, никакой цены не имеет.
Некрасов читал гранки этого стихотворения и сокрушенно качал головой, видя, как беспощадно расправился с ним цензор.
— Черт бы их драл, — повторял он, — черт бы их драл. Вот свиньи, настоящие свиньи! Выкинуть половину стихотворения — это уже форменное издевательство.
— Ладно, — добродушно сказал Добролюбов, грызя яблоко, — и этого хватит, поймут, кому надо. Хорошо, что хоть это оставили:
Он подправил какую-то строчку и, отложив гранку, взялся за следующую. Некрасов снова нагнулся над столом, — он читал статью Чернышевского и восхищался каждым ее словом. О, если бы можно было по-настоящему «обличать»! Разве о выкупных платежах писал бы Чернышевский? Он сказал бы тогда о том, что сейчас сквозит между строчек, о том, что крестьяне должны быть освобождены с землей, без всякого выкупа за землю. Некрасов чувствовал, как рвались эти мысли из-под пера Чернышевского и как упорно он их подавлял, зная, что, все равно, им не увидеть света. Что ж, и в таком виде статья ярче, сильней и справедливей всего, что было написано по крестьянскому вопросу.
Внизу стукнула дверь. Наверное, это Панаев вернулся из театра или с какого-нибудь «светского» приема, где он черпал по старой памяти материал для своих фельетонов. Так и есть — это его голос, вот он стучит ногами, сбрасывая калоши.
— Не кончили еще? — спросил Панаев, вбегая в комнату. — А я застрял в одном местечке…
Он взялся за гранки, но, проглядев быстро свой новогодний фельетон, бросил работать и начал рассказывать новости. В университете — скандал, студенты страшно волнуются, пишут протест против произвола военщины и полиции: на днях на пожаре солдаты и полицейские избили студентов, помогавших спасать имущество.
— Студенты утверждают, — рассказывал Иван Иванович, — что в этом доме жили их товарищи и что они бросились им на помощь. А солдаты, составлявшие около пожара цепь, не только не пустили их туда, но, отталкивая, еще били их прикладами. Солдат поощрял офицер, командовавший цепью. «Бей этих канальев!» Теперь студенты написали протест и ходят по профессорам — подписи собирают.
— И что же профессора? Подписывают? — спросил Добролюбов. — Какая мода пошла на организованные протесты! Просто противно. Неужели русское общество до такой степени низко пало, что нужно протестами доказывать такие очевидные каждому вещи, что нельзя бить людей прикладами?
Он потряс над головой гранками «Свистка» и торжествующе посмотрел на Некрасова.
— Ага, Николай Алексеевич, ага, мы вовремя освистали это позорное явление. Свисти, «Свисток», свисти, милашка, против протестов! Свисти, как соловей, как городовой на улице, как благонравный юноша в знак сердечного удовольствия! Что вы скажете, Николай Алексеевич?
Некрасов буркнул себе под нос что-то невнятное, — он сам был повинен в протестах, сам поддался этой моде и подмахнул вместе с Чернышевским один из них. Это был протест против антисемитской выходки «Иллюстрации». Протест подписали 150 человек — литераторов, профессоров и прочей культурной публики. Добролюбов подписываться не захотел. Мало того, он не только устно возмущался нелепостью этого протеста, но написал об этом едкую статейку в «Свисток». Сейчас он размахивал этой статейкой и уговаривал Панаева и Некрасова бежать в университет подписывать протест студентов.
— Да не забудьте захватить с собой Чернышевского, — серьезно говорил он. — Нельзя допустить, чтобы он потерял такой замечательный случай.
Иван Иванович с ужасом смотрел на Добролюбова. Его восторженное и доброе сердце не могло принять таких насмешек над поступками, диктуемыми благородными чувствами. В поисках сочувствия он повернулся к Некрасову, но тот только улыбался и, видимо, в душе соглашался с Добролюбовым. Во всяком случае, Некрасов не возразил ему, а взял гранку «Свистка», расхаживал по комнате и читал ее с явным удовольствием.
— Слушай, Иван Иванович, — сказал он, остановившись перед Панаевым. — Слушай и поучайся. Это и к тебе тоже относится. Ты ведь подписывал протест против «Иллюстрации»?
Он поднял палец и прочитал нравоучительным тоном:
«Зачем это русские ученые и литераторы ополчились в крестовый поход для доказательства того, что клевета гнусна? Неужели они полагают, что это еще тезис неизвестный или спорный для русского общества?.. Неужели наше общество упало так низко, стало так развратно, дошло до такой шаткости в своих нравственных понятиях, что лучшие люди литературы должны, наконец, писать к нему воззвания и руководящие статьи, имеющие целью доказать гнусность печатной клеветы?»
— Вот и ты, Иван Иванович, тоже хлопочешь. И с кем вместе ты выступаешь? — С Фаддеем Булгариным, с братьями Милеант? Кстати, кто такие братья Милеант? Первый раз в жизни слышу эту пышную фамилию.
Добролюбов был очень доволен всей этой сценой. Он хохотал и искренне веселился, слушая, как Иван Иванович возмущенно кричал Некрасову:
— Не только с Фаддеем, а и с тобой и с Чернышевским. И не вижу в этом ничего ужасного. И не понимаю, чему ты радуешься? Тому, что тебя, и Николая Гавриловича, и меня освистывают наравне со всякой сволочью?
— А что же мне делать? — спросил Некрасов. — Вызвать Добролюбова на дуэль? Или, пользуясь правом редактора, запретить ему печатать эту статью? Пусть свищет — это правильно, я не обижаюсь, когда ругают за дело.
Иван Иванович пожал плечами и снова взялся за свой фельетон. Нет, очевидно, он отстает от века! Разве можно делать такие вещи — освистывать самих себя в своем же собственном журнале? Конечно, надо признаться, что от «обличений» пока что пользы мало. Чиновники взятки дерут так же, как драли, городовые морды бьют и вообще прекращения злоупотреблений что-то не видать. Но нельзя же не согласиться, что обличать зло — благородная задача для каждого честного человека…
Од хотел сказать об этом Добролюбову, но промолчал, вспомнив, как едко высмеивал Добролюбов защитников «гласности», вздохнул и искоса посмотрел на него. Хороший человек, умный, талантливый, но откуда в нем такая суровость? Вот оно, новое поколение, беспощадное к себе и к своим друзьям. И Чернышевский такой же, только помягче, чем этот. Недаром Тургенев зовет Чернышевского «просто змеей», а Добролюбова — «змеей очковой». И вместе с тем, пожалуй, эта «очковая змея» менее опасна, чем многие милые и добрые его знакомые. Сколько гадостей говорят они за глаза, а этот выступает открыто. Это куда приятней.