Некрасов открыл глаза и внимательно посмотрел на всех. Интересно, как воспринимают они эти умеренно-либеральные речи? Дружинин и Боткин слушают с явным сочувствием, Панаев дремлет, Полонский мечтательно смотрит на лампу. А Тургенев? Лица Тургенева ему не видно. Что выражает оно сейчас?
— И я уверен, что это мое мнение разделяется лучшими людьми России, — продолжал Никитенко. — Я имел счастье недавно представляться государю, и вот какой разговор был между нами по поводу назначения моего в этот комитет: «Желательно, — сказал государь, — чтобы вы влияли на литературу таким образом, чтобы она действовала для блага общего. Стремления, несогласные с видами правительства, надо останавливать, но не стеснительными мерами. Все важные вопросы надо рассматривать научным образом и добиваться, чтобы статьи, касающиеся политики, были умеренны». Я, разумеется, заверил государя, что лучшие умы не питают никаких враждебных правительству замыслов. …Я, должен признаться, был очарован государем, — это действительно монарх, исполненный любви и благости…
Никитенко замолчал и растроганно вытер глаза. Никто не сказал ни слова, на мгновение воцарилась тягостная тишина, которую нарушило легкое похрапывание Панаева. Он всхрапнул сладко и протяжно и сам вздрогнул и проснулся. Все рассмеялись. Тургенев захохотал громче всех, и Некрасов почувствовал к нему благодарность и нежность за этот смех. Патетический тон Никитенко был бы неуместен после этого комического инцидента.
Разговор перешел на новости литературы, на последние номера журналов. Полонский после долгого отнекивания прочел свое новое стихотворение об Италии.
Он читал, высоко подняв свою небольшую голову и откинув назад начавшие редеть волосы. «Эолова арфа» — называли его, этого романтического, мечтательного поэта, находящего успокоение от житейской пошлости в фантастическом, им самим выдуманном мире. И Италия, о которой он сейчас читал, звучала эоловой арфой — тихой, нежной и немного грустной.
Некрасов слушал с удовольствием. Эти стихи так не походили на его собственные и очень нравились ему. Он не присоединился к шумным одобрениям остальных, ему не хотелось говорить и нарушать словами тихое очарование.
— А что вы нам прочтете, Николай Алексеевич, — обратился к нему Никитенко. — Ждем и от вас такой же услады, как от нашего нежнейшего Якова Петровича.
— Вы знаете, что я не умею писать так, как Яков Петрович, — хрипло ответил Некрасов. — Но я могу прочитать стихи, написанные на днях. Знаешь, когда они написаны? — обратился он к Тургеневу. — В тот день, что я был последний раз у тебя.
начал он читать глухим, тихим голосом, и сразу же перед ним встали все картины того мутного, ветреного дня. И та же тоска сдавила его сердце.
Он читал монотонно, почти без всяких оттенков в голосе, и от этого еще тоскливей казалось все, что было описано в стихотворении. Нежная, грустная Италия Полонского бесследно исчезла из комнаты, — мрачный, как кошмар, туманный Петербург, с убогими дрогами на длинном мосту, с несчастным чиновником, с нищей старухой, с забытой могилой великого критика, который был учителем всех сидящих здесь, заполнил комнату. Все притихли, никто не смотрел друг на друга, — глаза были прикованы к темному углу у печки, откуда раздавался глухой голос.
— Прекрасно… — прошептал Никитенко и вытер глаза. — Прекрасно…
Некрасов кончил. Невеселая усмешка была в последних строках стихотворения. Полонский подбежал и обнял его.
— Это очень хорошо, — пробормотал он. — Очень хорошо, — я не умею так писать…
Боткин, похвалив все стихотворение в целом, начал разбирать неудачные рифмы и выражения. Дружинин вяло сказал несколько слов. Панаев хвалил шумно и многословно. Тургенев не сказал ничего, — он подошел к окну и встал там, повернувшись спиной к комнате. За окном была темная новогодняя ночь. Шел дождь, и по стеклам струились потоки воды. Вот в такую же погоду ушел от него Некрасов в то утро.
— Ну, что вы все захандрили? — сказал Дружинин. — В новогоднюю ночь полагается веселиться. Иван Сергеевич, ты намерен угощать нас шампанским? Если нет — мы немедленно покинем твои чертоги.
— Конечно, намерен, — ответил Тургенев, быстро отходя от окна. — И шампанским, и ужином, и всем, что вам будет угодно.
Он говорил весело, он снова стал радушным светским хозяином.
Никитенко поднялся и сказал, что он должен ехать, потому что семья ждет его в театре. Удерживать его бесполезно — у него была прочная слава образцового семьянина.
Никитенко уехал, и в комнате начался беспорядочный, шумный ералаш. В передней захлопали двери, начали появляться гости, приглашенные к ужину. Кто-то забренчал на рояле, кто-то пел, кто-то декламировал. Панаев притащил из столовой бутылку вина и заявил, что он не может дожидаться ужина, не подкрепившись.
Некрасов продолжал сидеть в своем углу около печки. Он раздражался все больше и больше, но не уходил, а наблюдал за присутствующими. Почти все они казались ему сегодня неприятными, он с каким-то радостным удовлетворением ловил их недостатки, смаковал отрицательные черты каждого.
Вот Анненков, сладко улыбаясь, говорит что-то Тургеневу. Боже мой, какое «кувшинное» рыло, какие бессмысленные глаза, какое круглое брюхо! И за что только его зовут «наш добрый», «милейший», «отзывчивый», «чуткий»? И совсем он не добрый, совсем не милейший…
Его можно было бы описать в фельетоне. Во-первых, чем он известен? Главным образом тем, что он — «друг Тургенева» и вообще всех более или менее знаменитых лиц. С незнаменитыми он не друг. С незнаменитыми он совсем не «добрый» и не «отзывчивый». Пусть незнаменитые сдыхают у него на глазах — «чуткое» его сердце не шевельнется.
«Литературный сочувствователь» многих крупных писателей. Был спутником Гоголя, сейчас бегает по поручениям Тургенева. Собирает по городу слухи, которые могут Тургенева заинтересовать, рекламирует написанные и не написанные еще произведения своего великого друга.
Некрасов вспомнил, как совсем недавно, в этой комнате, Анненков читал вслух собравшимся литераторам «Дворянское гнездо». У Тургенева болело горло, и он просил Анненкова оказать ему эту услугу. О, как счастлив был «спутник» этим доверием, как ревностно взялся за дело, с каким старанием оттенял наиболее удачные фразы и перебивал себя восклицаниями: «слушайте, слушайте, сейчас будет замечательное место».
Тургенев не очень-то уважал своего спутника. Некрасов вспомнил сочиненные Тургеневым стишки:
Тургенев высмеивал слабости Анненкова, хотя бы чрезмерную любовь к чужим обедам. «Гостеприимный гость» — звали Анненкова за то, что, скуповатый на угощенье, он на чужих обедах старательно потчевал других приглашенных. Все слабости своего «комиссионера» знал Тургенев и продолжал держать его около себя. Даже просил напечатать в подзаголовке «Дворянского гнезда» посвящение Павлу Васильевичу Анненкову.