Некрасов задумался и молчал, похлопывая мальчуганов по плечам.

— А мы уже начали путешествовать? — шепотом спросил младший.

— Нет еще, — сказал Некрасов, — но сейчас начнем… Ну, поехали!.. Хотя нет, нет, остановите лошадей, — вот идет еще один наш спутник.

В дверях, потягиваясь и зевая, стоял большой пес.

— Раппо, сюда! — позвал его Некрасов, показывая на диван.

Пес подошел, лениво переваливаясь, обнюхал ноги мальчуганов и, тяжело вспрыгнув на диван, улегся в стороне, поблизости к валику. Раппо был чистый английский пойнтер — черный, коротконогий, с длинным гладким хвостом. Ловкий и сухопарый в охотничьи сезоны, он за зиму разжирел и обленился, едва перебираясь в обеденный час со своей подушки в столовую. Пообедав, он уже не уходил на свое место, а лежал в столовой на полу, дожидаясь ужина и не желая тратить силы на вторичное путешествие. И сейчас он пришел, очевидно, думая, что уже садятся обедать.

— Ну вот, теперь мы можем трогаться, — сказал Некрасов. — Мы поедем с вами далеко-далеко в лес, на охоту. Ружья у нас за плечами, ягдташи — на боку, все прочие принадлежности сзади привязаны. Едем мы ранней весной, в одну деревеньку. Поставь-ка, Володя, перед нами три стула, — это будут у нас лошади…

Путешествие началось. Ваня с увлечением понукал «лошадей» и подпрыгивал на диване. Володя держал за ошейник Раппо, а Некрасов рассказывал. Он описывал места, по которым они проезжали, людей, с которыми они встречались, придумывал разные приключения, прерывающие их путь. В одном месте — коляска увязла в болоте, потом ехала по лесной дороге, потом остановилась на берегу разлившейся в половодье реки. Время шло, в комнате сгустились сумерки, слуга зашел и хотел зажечь лампу, но Некрасов не позволил. Авдотья Яковлевна, тихонько подошедшая к двери, услышала, как Некрасов с увлечением говорит:

— Смотрите, смотрите, как разлилась вода. Кругом — настоящее море воды, вон как она затопила лес, только верхушки деревьев видны. Смотрите — над водой летят птицы: гуси, журавли, чибисы, кулики. Как они шумят! Слышите, какой серебряный звук производят утки своими крыльями?

— Слышим… — как завороженные, ответили мальчики.

— А вон рыболовы — красноносые птицы, — продолжал Некрасов. — Они падают в воду и хватают мелкую рыбешку… А вон журавли сели отдыхать на зеленый островок, — это, наверно, было поле, видите — озимь зеленеет. Мужики пахали, сеяли, сколько семян извели, сколько труда положили, а река все затопила!.. Ну, нам на лошадях дальше не проехать, надо ботик искать, — вплавь дальше двинемся.

В столовой затопали, загремели стульями, и Авдотья Яковлевна тихонько отошла от двери. Давно надо было бы накрывать к обеду, но она замахала руками и зашикала на слугу, который шел со стопкой тарелок по коридору.

— Назад, назад идите, — шепотом сказала она, — туда нельзя, Николай Алексеевич занимается с мальчиками. Я скажу, когда можно будет.

Она побродила по квартире, заглянула в людскую, выбранила прислугу за какой-то беспорядок в коридоре. Скучая и не зная, куда деваться, зашла в комнату Добролюбова. Его не было дома, разбросанные книги, рукописи и корректуры указывали, что он побежал куда-то, бросив работу.

Она подошла к столу и увидела около чернильницы большую нарядную конфету в виде пылающего сердца. Рядом валялась развернутая записка:

Внизу были две приписки:

Подписи не было, но Авдотья Яковлевна сразу угадала автора, — молоденькая сестра Ольги Сократовны Чернышевской совсем покорила сердце свирепого критика. Он ходил за ней по пятам, как большой неуклюжий пес, а она — кто знает, что чувствовала она? Верней всего просто кокетничала по привычке, забавляясь внезапной и горячей любовью этого серьезного юноши.

Авдотья Яковлевна, скривив губы, бросила записку на стол. Кругом любовь, горячие страсти, пылкие надежды. У нее давно не осталось никаких надежд, и любовь, доставшаяся ей, не похожа на конфету. Со злорадством, она развернула конфету и съела ее. Ничего особенного — конфета как конфета, только бумажка оригинальная, — дурак Добролюбов.

Она еще раз внимательно осмотрела письменный стол. Последние номера «Отечественных записок» были заложены множеством закладок. Авдотья Яковлевна открыла страницу и прочла абзац, отчеркнутый карандашом. В нем рассказывалось о том, на какие высокие помыслы и общечеловеческие скорби был способен иногда Илья Ильич Обломов и как неизменно гасли без всякого применения эти стремления к возвышенному и благородному. Она усмехнулась, думая о том, сколько общего с этими чувствами видит она у очень многих своих знакомых.

«Да и сама я не Обломов, что ли? В своей собственной жизни плыву по течению, вздыхая и ахая. Всем завидую, даже Добролюбову, который млеет около своей красотки, даже Некрасову, которому сейчас интересно играть с мальчиками…»

Авдотья Яковлевна захлопнула книгу и ушла на свою половину.

— Зажгите свет в столовой и накрывайте к обеду! — крикнула она слуге. — Что же мы сегодня до ночи сидеть голодными будем?

Уже несколько минут за дверью слышалась тихая сдержанная возня. Чуть слышно поскрипывали половицы, робко звякнула дверная ручка, чьи-то голоса ожесточенно шептались и, видимо, спорили. Некрасов, не разжимая век, крикнул:

— Кто там? Входите, все равно разбудили.

Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появились Ваня и Володя. Они были чисто умыты и гладко причесаны, мокрые волосы еще сохранили следы гребенки.

— Вы обещали рассказать, как вы были маленький. Вы сказали, что расскажете утром, и вот мы пришли…

Он, действительно, обещал. Вечером, когда их отправляли спать, он, глядя на их огорченные лица, обещал, что утром расскажет о том, — «как был маленький», но сейчас ему хотелось спать, и он был недоволен, что его разбудили. И, как назло, ему снилось что-то приятное…

— Но ведь еще очень рано, — жалобно сказал он. — Я совсем не выспался.

— Так вы поспите, а мы тихонько тут посидим, — сказал Володя, решительно направляясь к дивану.

Они уселись рядом, чинные и торжественные, — ноги их не доставали до полу. Некрасов закрыл глаза и попытался задремать, но через несколько минут они завозились на диване и встревоженно начали шептаться. В соседней комнате послышались легкие шаги, и Авдотья Яковлевна заглянула в комнату.

— Вот вы где! — сказала она. — А завтрак? Сейчас же в столовую без разговоров.

Некрасов, приоткрыв глаза, смотрел, как неохотно сползали они с дивана. Ага, попались маленькие негодники! Теперь он запрет дверь на ключ и будет спать сколько ему угодно. Но у мальчиков были такие огорченные лица, что ему стало их жалко.

— Вы ешьте скорей и приходите, — сказал он, — а я пока что оденусь.

Но они не были уверены в том, что Некрасов выполнит свое обещание. А вдруг оденется и уедет? А вдруг, придет кто-нибудь? А вдруг его кто-нибудь рассердит, и он станет хмурым и молчаливым, каким бывает очень часто, и скажет, чтобы они шли в свою комнату? Их мучили эти сомнения, и еда не шла им в горло.

Авдотья Яковлевна сидела напротив ребят и зорко следила, чтобы они ели хорошо. Она была обижена, — столько внимания уделяет она детям, а они готовы в любую минуту променять ее на Некрасова. Он возится с ними только тогда, когда ему скучно. Сейчас он хандрит из-за отъезда Тургенева и ищет себе развлечения в беседах с детьми, а завтра они будут ему совершенно безразличны. А она всегда помнит о них.

Она сделала им по второму бутерброду, хотя мальчики смотрели на нее умоляющими глазами. Конечно, им интересней слушать рассказы Некрасова — о псовых охотах, на которые его брал отец, о Волге, о бурлаках, о рыбной ловле, о похождениях в лесу.

Рассказы Авдотьи Яковлевны занимали их куда меньше. Жизнь в городе, театральная школа, комнатная возня с братьями и сестрами, — она сама понимала, что все это было бесцветно. Ребята охотно слушали только ее рассказ о наводнении в Петербурге, которое она видела, когда была еще совсем маленькой девочкой, и о стареньком докторе Марокетти. Доктор Марокетти жил в одном доме с ее родителями, лечил ее в детстве, и она до сих пор помнила песенку, которую распевали все его пациенты: