Разговор о собаках и об охоте развеял досаду, которая появилась было у Некрасова. Все-таки ни с кем из новых друзей не поговоришь так, как с Тургеневым, о делах бесполезных, но приятных и интересных обоим.

Ему хотелось продлить эту беседу. Безмятежным спокойствием веяло от воспоминаний Тургенева об охоте, о жизни в деревне, от тургеневского, такого сейчас добродушного, милого голоса. Хорошо было сидеть здесь, в комнате, отгороженным от беспокойного Петербурга широкой фигурой старого приятеля. Не хотелось прощаться, выходить на улицу, возвращаться в свой тревожный и неустроенный мир.

— А как ты вообще провел лето? — спросил он, подвигая кресло поближе к дивану. — Не сидел же неотрывно над «Дворянским гнездом»? Расскажи о всех интересных охотах. Я хоть и много походил это лето, а вот интересного что-то ничего не было. Ты, говорят, с Фетом много охотился. Куда вы ездили?

— Ездили много, но лучше всего провели время в Жиздринском уезде да в моем заглазном имении Топки, знаешь его? — ответил Тургенев. — В Жиздринском набили кучу тетеревов и претерпели тысячи приключений. Дай мне, пожалуйста, сахарной водицы вон с того столика, — горло першит, а рассказ будет длинный.

Тургенев выпил воды, устроился поудобней и с удовольствием начал рассказывать.

— Итак, в одно прекрасное утро уважаемый Фет с супругой прибыли в Спасское. Приготовления к охоте уже были кончены. Мой Афанасий с поваренком на передней тройке уехали раньше, а мы с Фетинькой в крытом тарантасе двинулись на другой день. От Спасского до Жиздринского полесья верст пятьдесят, а может и больше; ехали мы не торопясь, наслаждаясь природой и душевными разговорами, и не заметили, как за нашей спиной развернулась огромная черная туча…

Тургенев развел руками, показывая, какая это была колоссальная туча, и с ужасом вспомнил, как внезапный ветер поднял с дороги целые клубы пыли, как быстро потемнело кругом, и только молния, сверкавшая почти непрерывно, освещала им дорогу.

— Мы гнали лошадей, но туча оказалась проворней нас. Она разорвалась над нашими головами, и полил такой дождь, что дорога через несколько минут превратилась в липкую грязь, прорезаемую бурными ручьями. Пришлось ехать шагом, и прошло, по крайней мере, часа два, прежде чем мы увидели спасительные огоньки ночлега. Это была усадьба Онухтиных, с которыми я давно знаком и у которых не раз ночевал во время поездок на охоту… Налей мне еще водички — ужасно сохнет во рту, — сказал он, озабоченно трогая себя за голову. — Наверное, опять жар… пощупай — я не очень горяч?

Некрасов, улыбаясь, взял руку Тургенева и, сжав слегка запястье, вынул из кармана часы.

— Пульс совершенно нормальный, — сказал он, похлопывая эту нежную белую руку. — Просто ты, наверно, соленого или сладкого наелся. Пей воду и рассказывай дальше.

— Ну, так вот. Мокрые и измученные, вступили мы на гостеприимное крыльцо Онухтиных, привели себя в порядок с дороги в любезно предоставленном нам мезонине и спустились вниз. Предупредительности хозяев не было конца, нас не знали куда посадить и чем угостить. На ужин подавали пять блюд, начиная с супа и кончая желейным Колизеем с горящим огарком внутри. Фет, разумеется, ел так, что мне страшно было смотреть, а я сидел и думал о том, что его непременно хватит холера от такого неумеренного обжорства. И, представь себе! — он после такого ужина не постеснялся утром накинуться на не менее плотный завтрак: пикули, грибки, жареная в сметане печенка, молодой картофель, телячьи котлеты, — он все это проглотил с утра, запивая каждый кусок Редерером!

Тургенев и сейчас еще сердился на Фета за то, что он подбил его пить с утра Редерер и есть маринованные грибки.

— Ведь это же верная холера! — говорил он, широко округляя глаза. — Что только не делает наше русское гостеприимство!

— Но ты же остался невредим! — смеясь, сказал Некрасов. — Сколько уже лет ты боишься холеры, портишь себе жизнь этой боязнью и остаешься жив и здоров.

— Ну, знаешь ли, если я до сих пор, как ты говоришь, жив и здоров, так только благодаря тому, что берегусь. Но разве с Фетом возможно от чего-нибудь уберечься? Вон и аптечка моя чуть не пострадала из-за онухтинского гостеприимства…

Тургеневская аптечка представляла собой объемистый сундучок в прочном кожаном чехле. Здесь хранились всевозможные лекарственные снадобья, к которым Тургенев относился с трогательным благоговением. Сундучок этот и сейчас стоял неподалеку от дивана.

— Ты посмотри, что стало с чехлом, — огорченно сказал он. — Нет, ты встань, посмотри как следует, это же черт знает что такое! Чем бы мне вывести эти пятна?

Коричневый кожаный чехол имел, действительно, жалкий вид. Темные сальные пятна расплылись по его блестящей поверхности, они стекали с крышки по бокам, до самого пола.

— Это соус от котлет! — с негодованием воскликнул Тургенев. — От телячьих котлет, целое блюдо которых поставили гостеприимные хозяева нам в тарантас, на дорогу. Когда нас тряхнуло как следует на какой-то горке — блюдо накренилось, и моя аптечка погибла. Я хотел выбросить эти проклятые котлеты, да обжора Фет не позволил.

Поругавши еще раз сельское гостеприимство и обжорство, Тургенев начал рассказывать уже о самой охоте. Он вдохновился, и то тенором, то высоким фальцетом с волнением описывал, как поднимала Бубулька выводки тетеревов, как рассаживались тетерева на низком можжевельнике, как тяжело падали старые черныши и молодые пестрые «рябки». Знойный июльский день, пылающие жарой открытые гари, запах переспелой земляники и горячей хвои — все это, такое знакомое и милое сердцу, заполняло улицу на Конюшенной и уводило Некрасова из сырого, промозглого Петербурга. Он с наслаждением слушал Тургенева и точно сам, своими глазами, видел и груды убитых тетеревов, которых потрошили проводники, и фетовского пса Непира, замершего на чистом прогалке между кустами, и тоненькую, изнемогающую от жары березку, в тени которой Фет и Тургенев попивали херес из серебряных стаканчиков.

— Эх, дурак я, что не приехал, — сокрушался он, слушая Тургенева. — Вот дурак! Простить себе не могу.

«Милый Тургенев! — думал Некрасов. — Как жаль, что он не может сойтись с «семинаристами»! Как это было бы полезно для него самого, такого талантливого, такого большого и умного, но слишком мягкого и, пожалуй, отставшего от быстро текущей жизни». Некрасов снова с нежностью посмотрел на Тургенева и, крепко обнимая его на прощанье, сказал:

— Ну, будь здоров! А к тебе Анненков идет. Я видел, как он мелькнул мимо окна. Прощай, поправляйся, и не очень верь всяким сплетням обо мне и о Чернышевском. Ты ведь судишь о нем главным образом с чужих слов, а эти слова в значительной степени несправедливы.

Он взял со стола шапку, погладил по дороге Бубульку и вышел, столкнувшись в передней с Анненковым.

— Как, вы уже уходите? — спросил Анненков, отряхивая с усов капли от растаявшего снега. — А я, увидев ваши сани у подъезда, надеялся на веселую совместную беседу. Идемте обратно, погода — ужас, прямо страшно выходить на улицу.

Но Некрасов пожал руку Анненкову и вышел.

Домой ехать не хотелось. Не хотелось ни с кем разговаривать, не хотелось лежать в своей комнате на диване. Нужно было уйти куда-то, побыть совсем одному, как бываешь в лесу на охоте среди чужих, незнакомых людей.

— Поезжай домой — я пешком пройду, — сказал он кучеру, отпахнувшему полость саней.

— Что вы, Николай Алексеевич! Разве можно пешком по такой погоде? — возмутился кучер. Но Некрасов повернулся и пошел. Он шел сгорбившись, засунув руки в карманы шубы, шел быстро, точно торопясь по делу.

Снег и дождь хлестали ему в лицо. Воротник сразу намок, и вода с шапки потекла на шею. Под ногами хлюпала мокрая снежная гуща, ветер, то стихая, то налетая из-за угла, заворачивал полу шубы.

С Большой Конюшенной он вышел на Невский, постоял в нерешительности и повернул в сторону, противоположную дому, к Неве. Проезжавшая мимо коляска окатила его грязью. Он не заметил этого. Ему было очень грустно. Он чувствовал, что дружбе с Тургеневым приходит конец. Скоро, пожалуй, будет невозможно разговаривать даже так, как говорилось сегодня, — они совсем перестают понимать друг друга. И какое он имеет право возмущаться тем, что Тургенев оказался не с ним.