— А появлением хвостатой звезды реформы еще не объяснили? — проворчал Некрасов. — Подождите, объяснят и этим, — у нас всего дождешься.

— Для того, чтобы этого не было, нужно серьезней и больше говорить на эту тему, — сказал Добролюбов. — Николай Гаврилович начал работать над новой, замечательной вещью. Она будет называться «О новых условиях сельского быта» и несомненно привлечет внимание очень и очень многих.

— И в первую очередь внимание третьего отделения.

— Бросьте вы, Николай Алексеевич, пугать! Чернышевский так напишет, что внимание обратят и поймут именно те, кто нужно.

Некрасов с досадой посмотрел на Добролюбова. Сегодня его раздражала самоуверенность молодого сотрудника «Современника». Скажите, какая смелость! А если закроют журнал? Но он сдержался и только пробормотал сквозь зубы:

— Посмотрим, что выйдет, а потом будем говорить…

— Я не знаю, что вы будете «смотреть», если пишет сам Чернышевский, — возмущенно сказал Добролюбов. — Я уже смотрел и считаю, что эти статьи должны стать нашей программой по крестьянскому вопросу. Я даже думаю, что нам следует, напечатав эти статьи, опубликовать специальное обращение, в котором сказать примерно вот что: сейчас, дескать, когда все внимание России устремлено на отмену крепостного права, мы будем постоянно помещать статьи на эту тему. Наша программа выражена статьями Чернышевского и сводится вкратце к следующему: крепостные должны быть освобождены с землею. Конечно, придется еще указать, что помещиков нужно вознаградить за эту землю, — иначе цензура и третье отделение могут обидеться. Я уверен, что такое обращение, с призывом писать на эту тему, вызовет поток статей в редакцию.

— Поток слюней — вы хотите сказать? — едко спросил Некрасов. — И в виде плевков по нашему адресу и в виде слезливых умилений?

— Вы сегодня какой-то ворчливый, Николай Алексеевич, — сказал Добролюбов рассердившись. — Я уйду лучше — бог с вами. Стихи ваши я себе перепишу, если позволите. А к вам я Николая Гавриловича пришлю, пусть он вас изругает, хватит уже валяться ни больным, ни здоровым. Так разрешаете списать ваш парадный подъезд?

— Сделайте одолжение, списывайте, — все так же раздраженно сказал Некрасов. — Только у меня его нет, а на память я читать не буду. Возьмите у Авдотьи Яковлевны, если желаете.

Добролюбов пожал вялую, холодную руку поэта и вышел из комнаты. За дверью он вздохнул с облегчением: «Фу, какой тяжелый все-таки человек! Когда он хандрит, его настроение давит на окружающих, как черная туча. Ну и характерец! Попробуй дружить с таким человеком. Ну его к черту!»

Он тихонько постучал в комнату Авдотьи Яковлевны и заявил ей, что Некрасов его прогнал.

— Вернее, не прогнал, но так явно тяготился моим присутствием, что я предпочел сам удалиться. Я к вам за стихами, которые вы мне давеча показывали. Он разрешил их списать.

Авдотья Яковлевна сидела за своим небольшим рабочим столом. Она разбирала какие-то письма, записные книжки, заметки; чистый лист бумаги лежал перед ней, вверху листа было аккуратно выведено заглавие: «Русские в Италии».

Панаева была одним из сотрудников «Современника». Ее участие в журнале началось большим романом «Три страны света», который она писала вместе с Некрасовым. Вместе же они работали над другой большой вещью «Мертвое озеро»; потом она начала писать самостоятельно, ее рассказы и повести печатались с произведениями корифеев современной литературы. Цензура теснила ее с ожесточением. Первую ее большую вещь «Семейство Тальниковых» запретил сам Бутурлин. Председатель цензурного комитета начертал на полях рукописи резолюцию: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти». Ничего безнравственного, разумеется, в повести не было. Она просто обличала систему воспитания детей и крепостнические нравы, но печатать ее так и не позволяли.

Авдотья Яковлевна, как большинство женщин-писательниц, печатала свои произведения под мужским псевдонимом, и имя литератора Н. Станицкого хорошо было известно читателям «Современника». Последнее время личные неурядицы, плохое настроение отвлекли ее от работы, и она сейчас неуверенно вывела на листе бумаги заголовок: «Русские в Италии».

Она вздрогнула, когда в комнату вошел Добролюбов, хотела спрятать листок в стол, закрыть его чем-нибудь, да не успела, и острые его глаза заметили заглавие издали.

— Что это вы собрались творить, писатель Станицкий? — спросил Добролюбов, взглянув на бумагу. — Путевые впечатления? Почему с таким запозданием?

— Нет, не впечатления, а рассказ. Он у меня давно задуман, да все собраться не могла засесть за него. А сейчас рассказов в «Современнике» нет, и Станицкий может блеснуть своим талантом, — смущенно сказала Панаева.

Добролюбов придвинул кресло и сел. Ему не хотелось уходить, ему было приятно бывать в обществе этой женщины — такой красивой и вместе с тем умной и наблюдательной, насмешливой и злой с теми, кто ей не нравился, и такой чуткой и отзывчивой к тем, кого она любила. Она была намного старше его и она была подругой Некрасова, а то бы… Добролюбов с нежностью посмотрел на ее маленькое ухо, на чуть сдвинутые брови, на опущенные вниз глаза.

— Ну, поговорите со мной, Станицкий, — сказал он, отнимая у нее письмо, которое она держала в руках. — К вам пришел гость, а вы читаете. Вы скоро станете синим чулком, — это вам не идет.

— Нет, я слишком люблю наряды и я очень ленива, — улыбнулась Панаева. — Из меня никогда не выйдет синего чулка. Я недостаточно самоотверженна, чтобы отказаться от милых радостей жизни. Хотя бы от этих, — пользуйтесь и вы. — Она придвинула к Добролюбову большую нарядную бонбоньерку с конфетами. — Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, — это очень вкусно.

Она сама выбрала конфету в кружевной бумажке и протянула ее гостю. Добролюбов налету поцеловал ее красивую, украшенную кольцами руку и, смеясь, сказал:

— Эта ручка слаще всяких конфет. Смотрите, какой я опытный комплиментщик, совершенно, как кавалер в Гостином дворе. Не сердитесь, Станицкий, вы хороший товарищ и, ей-богу, неплохой писатель. Ваши читатели и не подозревают, кто пишет эти мужественные рассказы, — в них нет ничего дамского. Расскажите же, что вы хотите писать об Италии?

Авдотья Яковлевна взяла со стола смятый листок с набросанным на нем планом рассказа. Она написала его еще в Италии, но потом затеряла среди бумаг и только сегодня нашла засунутым в старое портмоне. Она быстро пробежала его глазами и сказала, помолчав минутку:

— Знаете, о чем мне хочется записать? О хамстве русских помещиков, попавших за границу. Не смейтесь и не удивляйтесь. Красота Италии уже много раз описана перьями более сильными, чем мое. А вот гнусное обличие богатых дворянчиков на фоне итальянского пейзажа — ждет своего барда. Если бы вы видели, Добролюбов, как отвратительны эти тщеславные глупые люди! Как чванливы, как идиотски расточительны, расточительны только из хвастовства, а не потому, что им действительно хочется получить побольше удовольствий во время путешествия.

— Я не знаю, почему вы только там это заметили? — перебил Добролюбов. — Все эти качества совсем не следствие итальянского климата, — они и дома не лучше.

— Не знаю, может быть и так, но я здесь с ними мало сталкиваюсь, — сказала Панаева. — И — потом там они кристаллизуются совершенно самостоятельно, а здесь растворяются в общей массе русского общества. Русское общество в целом благородно, в России весь этот аристократический сброд тонет, в глаза не бросается. Но ведь в Италию-то ездит главным образом аристократия. Там только этих «представителей» и видишь, а в концентрированном состоянии — они невыносимы. Да и климат тоже действует, особенно на барынь. Вы бы видели, какими бесстыжими становятся там чопорные русские аристократки! На каждого смазливого итальянца готовы бросаться. «Ах, серенады, ах, гондолы, ах, жгучие глаза!» — передразнила она кого-то. — Мне было стыдно, бесконечно стыдно за границей! Ведь по этому сброду судят обо всех и говорят: русские — это дикари. Конечно, те, кто ездит по Римам и Миланам, в значительной части своей — дикари. Знаете, на римском карнавале, на этом народном веселом празднике не было больших дикарей, чем наши помещики. Я сама видела, сгорая от стыда, как компания богатых путешественников, сидя на балконе, выдумала себе такое развлечение: привязали на веревку игрушку, спустили ее вниз и, когда к ней подбегал ребенок, дергали веревку к себе, а ребенку в лицо бросали известь и твердые шарики из муки. Ребята с плачем убегали от балкона, и с каким презрением смотрел народ на эту «веселую» компанию богатых бар!