Некрасов усмехался, слушая горячие слова друзей, и подумал о том, что, пожалуй, и он несколько поторопился и тоже впал в преждевременный восторг; но русская действительность успела основательно помять его иллюзии.

Он вмешался в разговор и неожиданно для себя сказал, рифмуя:

— Что и говорить… в печати уж давно не странность слова «прогресс» и «идеал» и слово дикое «гуманность» повторяет даже генерал.

— Николай Алексеевич, в вас заговорила муза, — воскликнул Добролюбов. — Дайте мне перо и бумагу — я буду записывать.

Некрасов развеселился и, смеясь, ответил, что чернила давно высохли в его чернильнице и перо покоробилось от длительного бездействия. Но Добролюбов быстро разыскал перо и чернильницу, вырвал несколько страниц из записной книжки и через полчаса, перебивая друг друга и вместе подбирая рифмы, они уже кончали стихотворение.

Некрасов декламировал, безжалостно пародируя свои собственные стихи. Он вскочил с дивана и расхаживал по комнате, заглядывая через плечо Добролюбова на бумагу, где появлялись строки нового стихотворения.

— Подождите, подождите, — закричал Добролюбов, бросая перо: — Я тоже чувствую приближение музы. Слушайте:

А дальше — ваше!

Он снова схватил перо и, разбрызгивая чернила, начал записывать сочиненную строфу. Чернышевский, улыбаясь, смотрел на поэтов и сетовал на свою бесталанность.

— Вы не забудете господина Бланка, — говорил он. — Нельзя обойти его труды. Серьезно говорю вам — нельзя. Николай Алексеевич, Николай Александрович! Бланка, Бланка не оставляйте без внимания.

— Сейчас будет и Бланк, — ответил Некрасов. — Мы ему покажем, этому Бланку… Бланку — банку. Пишите, Николай Александрович…

Авдотья Яковлевна вошла в комнату и спросила удивленно:

— Что это за послание сочиняют три Николая?

— Осторожно, Авдотья Яковлевна, — не спугните музу, — замахал руками Чернышевский. — Она присутствует: следы ее пребывания уже запечатлелись на бумаге. Сядем в уголок — вдруг она испугается нас.

Он подвинул кресло к окну, а сам уселся на подоконник. Настроение у него было чудесное. Все складывалось как нельзя лучше: «Современник» получил замечательного сотрудника, Добролюбов — возможность плодотворно работать. Некрасов, видимо, полюбит этого нового товарища. Все было совсем хорошо. Можно приниматься за настоящую работу. Он весело посмотрел на Авдотью Яковлевну и сказал, продолжая свои мысли:

— Да, все будет очень хорошо.

— Что хорошо? — спросила она с недоумением. — О чем вы, Николай Гаврилович?

Он опомнился и засмеялся:

— Простите меня. Это я своим мыслям…

Некрасов и Добролюбов кончили писать. Некрасов прочитал все стихотворение вслух и отдал его Авдотье Яковлевне.

— Вы перепишете? Хорошо? Да, как вы сказали? Три Николая? И действительно — три Николая! Это знаменательный факт… А не дадут ли трем Николаям поесть? Они заработали славный обед сегодня. Знаете что? Поедемте обедать куда-нибудь в ресторан. В честь нашей встречи, в честь нового сотрудника «Современника», в честь союза трех Николаев. Авдотья Яковлевна, голубушка, одевайтесь скорей, зовите Панаева, пошлите кого-нибудь за Ипполитом Александровичем и за всеми, кто будет в конторе и кто попадется по пути…

Вот уже несколько дней Некрасов аккуратно каждый вечер уезжал в Английский клуб. Он стал еще более неразговорчив, чем обычно, лицо его совсем пожелтело, глаза были безжизненны, движенья вялы. Он находился в состоянии какого-то тупого усыпления, и даже игра не взвинчивала его нервы, — он играл точно по обязанности, спокойно, без страсти, наводя на партнеров трепет своей безошибочной, точно механической игрой.

Он уверял себя, что жизнь, которую он ведет, именно то, что ему нужно.

— Да, я веду глупую и гнусную жизнь! — и ею доволен… — написал он Толстому.

Ему казалось, что он, действительно, доволен. Тупое, безразличное состояние лучше, чем тоска и беспокойство. Оно обволакивало, заглушало внешние впечатления, отшибало память и воображение, усыпляло боль и досаду. И только тревожила мысль: вот треснет это великолепное спокойствие, все полетит к черту, и ожившая, изголодавшаяся тоска набросится на него с новой силой.

В один из вечеров он почувствовал себя плохо, бросил игру, уехал домой и лег в постель. Жестокий озноб осыпал пупырышками тело, он никак не мог согреться, натянул до самых ушей одеяло, поджал ноги; старался не шевелиться, торопясь согреть холодные простыни. Постель казалась огромной и неуютной; он с тоской подумал о русской печке, об овчинном тулупе, мягкая шерсть которого была бы сейчас куда приятней холодка полотняных простынь. Он попросил Василия принести чаю с вином и затопить печку; он торопил его и сердился, глядя, как медленно разгораются дрова, как шипят и плюются пеной поленья, как неловко возится Василий, с треском ломая лучину.

— Не мог ты сухих дров принести, — сказал он с укоризной и спрятал голову под одеяло.

Через несколько минут дрова весело затрещали, огонь загудел в трубе и затряс дверцей печки. Некрасов, обжигаясь, выпил два стакана горячего чая, снова забрался с головой под одеяло и уснул. Спал несколько часов тяжело и крепко, без сновидений, не шевелясь, и проснулся оттого, что у него затекла рука, неловко подвернувшаяся под бок.

Был второй час ночи. Свеча догорала на столике около кровати. Накалившаяся печка пылала нестерпимым жаром. Тяжелое одеяло, как горячий песок, давило на ноги.

Некрасов открыл глаза, сбросил одеяло, потер занемевшую руку и хотел заснуть снова. Он перевернул на другую сторону нагревшуюся подушку, загасил свечу и лег, прислушиваясь к окружавшей его тишине.

В комнате было совсем тихо, только чуть слышно тикали часы на стене около кровати да слабо гудела в ушах приближающаяся головная боль. Он несколько раз повернулся с одного бока на другой, с досадой чувствуя, что спать ему больше не хочется. Он лежал, открыв глаза, все еще ни о чем не думая и смутно различая чуть светлеющие окна на темной стене. Ему было жарко, губы и язык пересохли; казалось, что раскаленная печка заполнила собою всю комнату, что именно из-за жары он не может уснуть. Он разыскал в темноте халат, набросил его на плечи, подошел к окну и распахнул форточку.

На улице было тихо и морозно. Крупный мохнатый снег бесшумно падал на мостовую, тумбы около тротуаров были накрыты белыми шапками, воздух пахнул свежим огурцом или арбузом. Некрасов глубоко, с наслаждением вздохнул и подумал, что так пахнет зимой в лесу, когда снег еще не скован морозом, когда он, мягкий и легкий, ложится на деревья, не сгибая ветвей. Снег тогда падает быстро и бесшумно, и небо, сквозь сетку хлопьев, кажется низким и серым.

Он нехотя отошел от окна, зажег свечу на столике, перелистал, не читая, несколько страниц какой-то книги и сел на кровать, спустив босые ноги на пол. Спать совсем не хотелось. Стало досадно, что рано уехал из клуба, прервав удачную игру, потом вспомнил, что не просмотрел еще как следует отчеты, которые несколько дней назад принес Ипполит Александрович Панаев, и, разыскав их тут же на столе среди корректур и рукописей, забрался на кровать и начал просматривать столбцы цифр.