- Если бы Роза не повторяла мне ежедневно, что преподавание самая священная профессия, что я прирожденный педагог, может быть, я так бы и поступила. Я люблю землю и, как твой друг, Жорж-булочник, продолжала бы дело своего отца-крестьянина…
- Но ты все-таки так не поступаешь. Тетя Роза находит, что это очень хорошо для других, но не для тебя. Ты сама видишь, - ее рассуждения не без изъяна. Жаль, что я не могу поговорить с ней об этом… Но все же я не согласен с моим товарищем.
Сесиль, понимавшая, что ее племянник этой беседой хочет отвлечь ее от горьких мыслей, улыбалась неуступчивости и честолюбию шестнадцатилетнего Поля.
- Иди-ка, Поль, спать, - настаивала Иветта, которую раздражал этот разговор. - Завтра мы едем в шесть часов. Пойду уложу Мими,- она засыпает, сидя на стуле.
- Я хочу мою Эличку, - пролепетала малышка, пухленькая блондиночка, с голубыми, как у матери, глазами.
- Оставь твою Эли, - сказала с неудовольствием Иветта. - Эли уже спит. Ты ее увидишь завтра утром… Идем, Сесиль; я буду ее укладывать.
«Опять укладывать ребенка», - подумала Сесиль, следуя за невесткой в спальню, где рядом с кроватью родителей была поставлена детская кроватка. Здесь не девочка, изголодавшаяся по долгожданной ласке, требовала, чтобы ее ласкали, когда она засыпает, здесь к этому стремилась сама мать. Иветта, казалось, оказывает особую милость, приглашая Сесиль насладиться прелестным зрелищем - своей трехлетней дочуркой, которая в полудреме обнимала шею матери и ждала ее поцелуев. Мими была очень избалованным ребенком и засыпала, только держа руку матери, и мать, у которой дела было выше головы в связи с завтрашним отъездом, сидела возле дочки, не смея пошевельнуться, и вся сияла от счастья.
- Ну разве она не прелесть? - сказала Иветта, любуясь дочкой, которая, прежде чем уснуть, с увлечением сосала большой палец. - Вместо того, чтобы удочерить ту противную Эли, вы бы больше интересовались Полем и Мими.
- Я интересуюсь и Полем, и Мими, я люблю их, но все же это не мои дети, а ваши. Я вижу их один месяц в году.
- Вы могли бы видеть их чаще. Теперь, раз у вас больше не будет этой девчонки, почему бы вам не приехать на рождественские каникулы в Париж? Я люблю семейные праздники, они так трогательны.
«Странно, - подумала Сесиль, - когда Иветта говорит о семейных праздниках, мне хочется бежать от них за тридевять земель. И по какому праву решает она, что мне следует делать! Очень уж быстро освободили они меня от Эли. Правда, Иветта всегда опасалась, что усыновление девочки нанесет материальный ущерб ее детям. До чего противно, когда на тебя смотрят, как на богатую тетку, от которой ждут наследства, а тебе нет еще тридцати лет!»
Она не ответила невестке и вопросительно взглянула на Жана Монзака, который молча стоял на пороге с трубкой в зубах, тоже желая присутствовать при отходе ко сну Мими.
У Жана Монзака было кое-что общее с братом, хотя наружностью он на него не походил. Сесиль, наблюдая за ним, нередко улавливала в интонациях, жестах, выражении лица что-то, напоминающее ей Поля. У младшего были более темные волосы, он был выше ростом, стройнее и элегантнее; последнему Сесиль никакого значения не придавала, она не была наблюдательна. Нередко она бывала озадачена голосом Жана. Казалось, это говорил Поль, как будто Поль жил в своем брате.
- Она уснула? - спросил отец.
- Уснула.
- В самом деле, Сесиль, почему бы вам не приехать на рождество? - настаивал Жан Монзак, закрывая дверь спальни. - Вы, наверно, тоскуете по большому городу?
- Вовсе нет. Вы ведь знаете, что я провинциалка; скажу больше, - крестьянка. Мне совсем не нужен Париж. В нем мне слишком многое напоминает о самых горьких часах моей жизни, которые мы пережили вместе с вами, Жан. Это не значит, что я не проведу с удовольствием у вас несколько дней. Все будет зависеть от того, что я решу… относительно девочки.
- Какие тут могут быть сомнения! - воскликнула Иветта. - Вы же не можете воспитывать, как свою дочь, дочку немецкого офицера, одного из мучителей вашего мужа.
Сесиль побледнела; глаза ее наполнились слезами, но она взяла себя в руки.
- Разве ребенок отвечает за это? - проговорила она, но недостаточно твердым голосом.
- Мать ее изменила мужу, когда тот был в плену, - сказал Жан Монзак поучительным тоном, - и с кем? С немецким офицером, несомненно гитлеровцем. В довершение эта почтенная особа бросила ребенка. Многие недостатки Элизабетты объясняются тем, что она происходит от такой матери и от отца, который может быть только врагом.
Сесиль все это знала сама, но ей было неприятно, что Жан Монзак, рассуждая так хладнокровно, ей это показал.
- Извините меня, - сказала она, - я пойду лягу; я не говорю, - спать, потому что вряд ли смогу сегодня уснуть.
- Не стоит так огорчаться, - утешала ее Иветта. - В общем даже хорошо, что Эли такой трудный ребенок; вам проще с ней расстаться. - И затем любезно добавила:- Вы возьмете к себе другую девочку.
- Никогда! - воскликнула Сесиль, вся вспыхнув от внезапно охватившего ее гнева.
Жан Монзак спустился с ней в нижний этаж. Сесиль подумала, что он хочет ее ободрить, и, хотя была тронута этим, но наперёд чувствовала себя неловко. Но ее деверь ограничился тем, что взял наверх корзину яблок, которые собрала для него невестка. Он не решился давать ей советы, думая, что она, вероятно, и не пожелает следовать им. Жан Монзак рассчитывал на здравый смысл и на душу Сесиль; они должны были привести ее к тому решению, которое для него лично сомнений не вызывало.
Когда Сесиль осталась одна в столовой, где она принимала мадам Бержэ, у нее сжалось сердце при воспоминании об ударе, нанесенном ей сегодня. Она горячо пожалела о том, что сейчас, в эту тяжелую минуту, она одна. К счастью, Роза скоро вернется. Роза всегда знала, как следовало поступить.
ГЛАВА IV
Прежде чем лечь, Сесиль вошла в комнату Эли, зажгла ночник и несколько минут постояла у ее изголовья, глядя на уснувшую девочку. Сесиль казалась себе чуть ли не преступницей, замышляя удалить из своего дома ничего не подозревавшего ребенка. Что станет с Эли, если она откажется от нее? В течение двух лет Роза и Сесиль неустанно трудились над тем, чтобы приучить ее к опрятности, воспитать чистосердечие и вежливость, а также интерес к знаниям. Многого они уже добились. А теперь, если девочка вернется к старой крестьянке, у которой она воспитывалась до семилетнего возраста, все усилия пропадут даром.
Если Эли не захочет заниматься в школе, не захочет научиться какому-нибудь ремеслу, она с четырнадцати лет станет поденщицей на ферме или нянькой. Какая девушка выпорхнет из этой куколки с прекрасными глазами? Какие инстинкты, сейчас укрощенные, возьмут потом верх? Что будет с нею, когда она станет хозяйкой своей судьбы?
«В конце концов, что мне до этого, - подумала Сесиль.- Дочь какой-то дряни и немца. Бесспорно нациста!..» «Бедная Эли!» - прошептала она, удерживаясь, чтобы не наклониться и не коснуться по привычке губами белого лба девочки, оттененного темными короткими волосами, которые еще слегка кудрявились и падали с особой мягкостью, как у маленьких детей.
Девочка повернулась лицом к Сесили, - она все еще спала; ресницы бахромкой ложились на щеки; она протянула руку к матери, словно желая привлечь ее к себе.
Сесиль отпрянула.
Элиана Бержэ выбрала для нее Элизабетту среди других девочек, родившихся в 43-м году, потому что она находила ее хорошенькой и считала неглупой и сердечной.
Хорошенькая? Хорошенькой она еще не была, но бесспорно станет худенькой высокой девушкой, с широко расставленными глазами и прекрасным цветом лица, с правильно очерченным ртом и безукоризненными зу-бами. Ошибалась ли Элиана Бержэ, считая ее сердечной? Сесиль еще не могла на это ответить. Эли была очень неустойчивой натурой; требовалась крепкая рука, чтобы руководить ею. Воспитывать такую девочку было трудной задачей. Даже Роза, с ее добротой и талантом педагога, не всегда добивалась послушания от горделивой Эли.