Жоржетта Геген-Дрейфюс

Как бездомная собака

ГЛАВА I

- Мамочка, ты еще долго будешь корпеть над своими счетами? - крикнула Эли, подъезжая на велосипеде к настежь открытому окну библиотеки. - Лучше посидим под деревом нашего папы.

Обычно Сесиль, когда бывала занята счетоводством фермы, приказывала девочке убраться, но на этот раз она положила перо:

- Ты права, хватит мне в такой чудесный день сидеть взаперти. Тетя Роза все запишет, когда вернется из Тулузы. Иду!

Сесиль Монзак, захватив вязаную косынку, вышла к дочке. Девочка, разгоряченная ездой, была вся в поту, лицо у нее пылало. Сесиль обтерла ей шею и лоб и набросила на плечи косынку.

- В каком ты виде! Ну разве так можно!-укоризненно сказала она.

И вместе с маленькой Эли, принимавшей с видимым удовольствием заботы матери, Сесиль спустилась на луг.

Здесь на пригорке стояла одинокая ветвистая сосна, которую Эли назвала «деревом нашего папы», потому что Поль Монзак очень его любил, именно «деревом нашего папы», а не «папиным деревом». Тот, которого она называла папой, не был ей отцом. Это был муж Сесиль Монзак- ее приемной матери, которая взяла ее на воспитание и собиралась удочерить. Девочка, нуждавшаяся в мужской опоре, пусть даже человека, ушедшего из нашего мира, любила Поля Монзака и гордилась им. Эли считала его - все кругом это говорили, и мать, и тетя Роза, и работавшие здесь фермеры - лучшим из людей, самым великодушным и ученым. В каждой комнате были фотографии профессора Монзака, снятые в разные поры его жизни; поэтому девочке казалось, что она давно его знает. Особенно любила Эли портрет, стоявший на письменном столе Сесили. Поль Монзак смотрел на нее ясным мужественным взглядом. Этот портрет она часто украшала цветами.

Сесиль села под тенью дерева и задумалась.

Нахлынули воспоминания. Ей представился тот день в Тулузе, в январе 1943 года, когда профессор Монзак возвратился после лекции, в которой говорил студентам о Родине и о попранной Свободе. Он был доволен собой, проявив такое мужество, и не хотел признать, что поступил опрометчиво. Сесиль, хотя и сильно встревожилась, не могла не восторгаться мужем. Ее тетка. Роза Виньоль, была еще более взволнована, чем она. Любимый ученик Монзака, Франсис Вернь, прибежал к ним, чтобы рассказать о слухах, которые шепотом передавались среди студентов. Франсис умолял своего любимого профессора не читать больше лекций. Он был уверен, что на Поля Монзака донесли и ему грозит арест.

Профессор Монзак три дня противился настойчивым просьбам жены и друзей. Когда же он, наконец, покинул тулузскую квартиру, туда через час нагрянуло гестапо.

Сесиль представилась также и ночь в родовом гнезде Поля, в доме, под кровлей которого она сейчас жила, ночь, когда Поль, месяцами скрывавшийся в Сульяке у родителей Франсиса, пришел с ней повидаться. Она никогда не забудет эти часы, полные тревоги и счастья. Уснуть они не могли; когда же вздремнули, их разбудил скрип гравия на площадке перед домом. Подъехала немецкая машина. Сесиль умоляла Поля бежать, сама же думала вступить в переговоры, прежде чем открыть двери. Но профессор Монзак, зная, что он ни в чем не виновен» спустился вниз и последовал за своими палачами.

Сесиль вспоминала: месяцы без вестей, годы полной неизвестности, - она даже не знала, жив ли любимый человек или погиб.

В 45-м году, когда заключенные, о страданиях которых говорил уже весь мир, начали возвращаться из лагерей смерти, у нее родилась надежда вновь увидеть мужа. Страстная надежда!

В Париже, живя у младшего брата мужа, Жана Монзака, она каждый день поджидала возвращения Поля. День за днем приходила Сесиль в отель «Лютеция» просматривать списки уцелевших, о возвращении которых здесь было объявлено. Какая горькая доля - тщетно искать дорогое имя в этих списках! Только бы ей возвратили мужа, пусть даже больным, измученным, даже умирающим, подобно некоторым страдальцам, которых она здесь встречала. Молодая женщина всем своим существом чувствовала, что сумела бы возвратить к жизни Поля, - ведь она так горячо его любила!

В коридорах Сесиль сталкивалась с такими же женами, как она сама, с упорствовавшими отцами, матерями и детьми и спрашивала себя, сколько же времени может длиться надежда, когда придется признать ее тщетной и перестать сюда приходить. Взгляд этих людей, собравшихся в коридорах, выражал твердую веру и вместе с тем отчаяние. И у нее, и у Жана Монзака был тот же взгляд. Вместе с ним пережила она часы ожидания, вместе они надеялись, вместе падали духом. Но однажды Сесиль, придя одна, увидела ссыльного, еще не сменившего своей полосатой одежды, худого, изможденного. Он пришел сюда что-то выяснить. Ей показался он знакомым.

- Вы, кажется, доктор Мартинэ из Тулузы?

- Он самый или, точнее, то, что от него осталось. Меня еще можно узнать? И вы здесь, мадам Монзак? Вы ждете вашего мужа…

- А вы что-нибудь знаете о нем? Его ведь отправили в Тулузскую тюрьму, где были и вы. Я всегда надеялась, что вас с ним не разлучат.

- Присядем сюда на скамейку. Я очень быстро устаю. Ну так… Нас вместе с вашим мужем сослали сначала в Дахау, потом в Бухенвальд. Наша дружба очень нас поддержала. Я ходил за ним. Для него было большим утешением в последние минуты иметь подле себя друга. Ведь он с его больным сердцем не мог долго выдержать. И это к лучшему: одним днем страданий меньше - уже большой выигрыш.

- Поль умер! - с трудом выдавила из себя Сесиль, кусая губы, чтобы не разрыдаться. - Значит, я жду напрасно,- добавила она чуть слышно… - Не для чего больше ждать. Остается только уйти…

- Профессор Монзак скончался в ноябре сорок третьего года.

- Он с вами говорил обо мне?

- Он говорил только о вас, особенно в последние дни. Он говорил, что, потеряв вас и свободу, он больше не может жить, и видел для себя только один исход.

- Он ничего не просил вас передать мне?

- Он настоятельно просил, если мне доведется когда-нибудь с вами встретиться, убедить вас закончить ваше образование и заняться домом в Больё, которым он очень дорожил… Возвращайтесь в Тулузу, - вам тут нечего делать. Вы уже достаточно измучились, голубчик. Я в ближайшие дни приеду к себе. Мы опять увидимся с вами и поговорим о нем. Я видел много смертей, но его кончина была смертью друга.

Доктор пытался ее увести, держа за локоть, но она захотела еще раз остановиться у списков спасенных из лагерей, хотя ничего уже не могла разобрать в них. Слезы лились ручьем, застилая глаза.

На следующий день Сесиль вернулась в Тулузу, в свою квартиру, но оставаться там была не в силах.

Теперь она чувствовала себя как бы очищенной семью годами страданий и находила естественным избранное ею одиночество. Если она решилась взять на воспитание Эли, то только потому, что Поль как-то ей сказал: «После войны, если у нас не будет детей, мы возьмем на воспитание девочку». Сесиль обратилась в Попечительство о сиротах с просьбой дать ей ребенка, родившегося в 43-м году, когда Поль был еще жив.

Сесиль не могла сосредоточиться; она вынула из сумки белую шерсть и спицы и принялась вязать.

- Это для кого? - спросила Эли.

- Для Анеттиного малыша… У тебя есть все, что тебе нужно, Элизабетта.

- Да, конечно, но я люблю, когда ты вяжешь для меня.

- Эгоистка! - воскликнула, целуя ее, мать. Сесиль с удовлетворением посмотрела на свою девятилетнюю хорошенькую дочку и, похлопывая по ее крепким ножкам, сказала: - Тебе уж жаловаться грех; посмотри, какие у тебя ноги, словно налитые. Кормят тебя как следует и ухаживают за тобой неплохо.