— Вот уж не думал, что без тебя придется свадьбу играть, — говорил тесть. — Ну, как знаешь. Дело твое. Прощай уж, коли.

«Уехала бы, да не приехала, вот бы и дело с концом, — думал Федька, провожая их взглядом. — Стал бы Ваську держать как сына, говорите что знаете».

— В чем дело? Мы законы советские не хуже других знаем, — бормотал он, входя в избу.

16

В избе было тихо, какая-то особая пустота затаилась в каждом углу. Однообразно и мерно капала из рукомойника в лоханку вода. В печке шипели щи… Кошка, забравшись на лавку, сдвинула дощечку с крынки и не торопясь лакала молоко.

— У-у! Дьявол! — крикнул Федька и сбросил кошку на пол.

Он сел на лавку, выкурил подряд две папиросы, выпил ковш холодной воды, но от этого не стало легче… Раньше он любил, достав с половочника старые корки, рыться в бумагах, перечитывать их, но сегодня и это не доставило никакого удовольствия. Когда он начал перечитывать бумажку о слиянии кооперативов, бумажка показалась ему чуть ли не подвохом.

— «Ввиду», — зло усмехаясь, прочитал Федька. — Сволочи. Целый год тянут. «Ввиду»! Вот дать бы за это «ввиду» ломку хорошую… Где это видно? Из чего? Ты сделай не «ввиду», а на самом деле, тогда и пиши… «Предполагающейся»… Либо дождик, либо снег, либо будет — либо нет… Они еще только предполагают, а ты уже деревню беспокой, ругань выслушивай…

Только дойдя до слова «просим», Федька немного смяг.

— Меня просить нечего, — пробормотал он, — я не барин, что могу — сделаю…

И все-таки бумажка не принесла успокоения. Сердито положив папку на место, Федька стал починять бадью, у которой кто-то оборвал железную дужку. «Вот бы узнать, кто это сделал, да бадьей-то! — подумал он, холодея от злобы. — И какой леший придумал эти деревянные бадьи? Укрепи теперь гвоздями попробуй»… Он бросил бадью и принялся делать новое топорище. Старое было сломано по самому обуху. Выколотить дерево было очень трудно, потому что оно еще не просохло как следует за ночь. «А вот взять печку затопить да бросить, гори, леший с тобой-то!» И, с сердцем бросив работу, Федька повалился на коник.

К обеду пришел из школы Васька. Они вместе достали из печки горшок, вместе собрали на стол. Васька без умолку рассказывал о своих школьных делах. Отец молча слушал его и думал: «Язык-то какой, как у батюшки. Хвастун будет… Погоди, лет через пяток что из него выльется! Всю жизнь будет о грехе напоминать… Да еще люди узнали»…

— Что вчера ребята тебе говорили? — спросил он угрюмо.

— Говорят, беззаконник, добыток…

Отец долго молчал, лицо у него было злое, нахмуренное, и мало-помалу в глазах у Васьки нарастал страх.

— Дураки все ребята твои, — вымолвил наконец Федька.

— Неправда? — обрадованно воскликнул Васька.

— Ну, а что, если бы и правда?

— Это как же, тятя… беззаконник-то?

— А вот ежели бы отец у тебя был не я, а кто-нибудь другой…

— Так ведь ты?

— Ну, а ежели бы не я?

— Так я бы и жил у отца. Как же так жить не у отца?

— Ладно. Все это я на шутки. А ребят ты не слушай.

— Не стану слушать. Только ты, тятя, не будь больше такой сердитый.

Стал Васька опять похож на худой большеголовый гриб, каким видел его Федька на пожне. Только не хватало большой, лезущей на глаза шапки, да была на нем вместо пиджака ветхая синяя рубашка… Когда плачет Васька, в глазах его нет ничего похожего на глаза Семена, только горе проступает в них, как в зеркале… «Чем виноват ребенок? — думает Федька. — Любит он меня. И вырастет — любить будет… А люди?.. А молва?..»

Стало страшно от мысли, что уже вся деревня знает об Анютином грехе. А может, и не одна только их деревня… Вот-вот покажет кто-нибудь на Ваську пальцем, посмеется…

И Федька стал наблюдать за тем, как смотрят на Ваську люди, не смеются ли над ним, и если ему казалось, что кто-нибудь дольше обычного останавливался на Ваське взглядом, бешенство охватывало его. Стало казаться, что Васька слишком часто бывает у соседей. И на третий день после отъезда Анюты он грубо сказал пришедшему с улицы сыну:

— Что ты дома не посидишь? Шляться-то нечего.

Таким голосом отец еще никогда не кричал на Ваську, даже в последнее время. Обычно, зная, что парень всегда хорошо учит уроки, он сам посылал его побегать.

— Вот, тятя, — сквозь слезы заговорил Васька, — говоришь, буду добрый, а сам все такой… Эдак я все дома буду сидеть, никуда не пойду. Пускай ребята бегают и на реке катаются. У меня и коньков нет, и пинжак студеный…

Опять заплакал Васька, и опять успокаивал его отец:

— Васька, ей-богу, я последний раз такой… Ты уж не сердись.

Слушая отца, Васька перестал плакать, но уже не верилось ему, что будут они когда-нибудь вместе читать книги, ходить за березками. Он сел в сторонке и задумался над книжкой. Ему казалось, что нет уже у него ни одного близкого человека, что он чужой всем. Вспоминалось прежнее время, когда не кричал на него отец, не сердилась, не хмурилась мать. Один, совсем один Васька! Кто же у него еще остался?

И вспомнил Васька, что есть у него дедушка, который всех больше его любит. Уйти бы к дедушке, рассказать бы ему о своем горе и не возвращаться уже к отцу с матерью. Пускай зовут, пускай просят, а он не пойдет к ним…

Думал Васька об этом и ночью, лежа на полатях. На улице сердилась погода, ветер гремел на крыше желобом. «Пускай зовут — не пойду! — думал парнишка. — А потом вырасту большой, заработаю много денег и приду к ним с деньгами: — Вот видите, какой я. Вы меня не любили, а я вам денег принес!» Дедушка добрый, обрадуется Ваське. Пускай и мать там, все равно. Он пожалуется дедушке — тот не даст в обиду… Только вот как школа? Уроки останутся не выучены, и, наверно, на следующий год не переведут… Но ведь там у дедушки есть другая школа, все равно, он будет ходить туда.

И решил Васька встать пораньше утром и уйти… До слез было жаль оставлять дом, отца, товарищей… Бывал он у дедушки летом, — хорошо там, река рядом, лес, мельница ветряная на поле… А все-таки дома лучше.

Вот уж и не стало Васьки в деревне… Тятька с мамкой сидят за столом двое, вспоминают Ваську, жалеют, что нет его теперь с ними.

— Напрасно я ругал его тогда, парень был хороший, — говорит отец. — Вот он вздумает да и не придет больше к нам. Не с кем мне будет вечером книги читать.

Весь в слезах заснул Васька и спал тревожно — поминутно просыпался, смотрел, не светает ли за окнами, не пора ли собираться… И когда засинел на улице рассвет, он тихонько слез с полатей, по привычке плеснул на лицо водой из рукомойника, утерся, стал искать валенки.

Вчера он клал их на лежанку, но сейчас на лежанке спал отец, — видно, попали они на печку. Не уйти Ваське! Полезет он на печку, разбудит отца, опять будет кричать отец… «Надо попробовать, если проснется — скажу, хотел на двор сходить», — подумал Васька. Пошевелился отец, когда Васька лез через него, но не проснулся. А вот и валенки. Какие они сухие да теплые!

И обратно слез Васька, не разбудив отца. А когда уже был он готов в дорогу — стало страшно. Может, не ходить, остаться? Может быть, и верно болен тятька, потому и злой, а поправится, и все будет по-старому?

Нет, не будет прежним тятька… Много раз обещал он, а все сердитый. Надо уходить.

Хотелось Ваське сказать что-нибудь отцу перед уходом. Достал он из сумки карандаш и бумагу, сел к столу, вывел:

Буква «в» вышла похожей на «о». Васька попробовал исправить ее, но ничего не вышло, только напачкал. Потом вспомнил Васька, что дорога до дедушки дальняя — восемь верст, идти лесом, дорогой никто не накормит. Тихонько достал он из стола кусок хлеба, посолил, сунул за пазуху… Постоял среди избы, посмотрел в последний раз на тятьку и неслышно открыл дверь.

На улице было ветрено, мело. Почти по пояс увязая в пухлых сугробах, шел Васька по деревне. Вот и последняя изба, спит в ней Колька Игнатов под шубным одеялом — ему и горюшка мало, не знает он, что около его дома мерзнет Васька. Рот у него, наверно, открыт — он бормочет во сне, а по одеялу, по подушке, по лицу у него ползают тараканы — много тараканов у них.