Указывая на мать, Васька шепчет деду:

— Ей, может, не надо, чтобы я пришел, а я вот пришел. И тятька не знает. Я тайком… Тятька сердитый…

Слушает его дед и хмурится.

Шумит у Васьки в голове от выпитого пива, повеселел он, смелости прибавилось — хочется все рассказать деду.

— Дедушка, — говорит он, — я не пойду больше к тятьке. Стану у тебя жить. Ты меня пустишь?

— Ладно, — коротко произносит дед и, тряхнув головой, уже не слушая его, кричит гармонисту:

— А ну, Никита! Чтобы небу жарко было.

Ваське непонятно и обидно, почему не слушает его дед, но Никита играет так хорошо, что хочется Ваське позабыть все на свете. Сидит он рядом с дедом, ломает белые пироги с рыбой, и ни о чем не хочется ему больше думать.

Весело звенит гармошка. Шумит народ под полатями, кричит дед, угощая свадебщиков. Форсистый парень целует за столом тетку Зину…

Слышит Васька, рассказывает деду Игнат:

— Вот, говорю, шельмец, попал в руки!.. Испугался.

Понял Васька, что говорят про него, замахал руками:

— Неправда, дедушка! Ничего не было.

Тогда дед кладет свою тяжелую руку на Васькину голову и говорит:

— Молчи, не про тебя рассказывает.

А вечером, когда Васька уже спал и отдохнувшие гости снова сидели за столом, в избу вошел человек, весь занесенный снегом.

— Федька! — поднимаясь со стула, крикнул Епиша.

— Федька! — повторил все еще сидевший рядом с ним пьяный Игнат. — Да тебя, плешивого, только здесь и не хватало! Мы вот с тестем твоим целую коммуну за столом устроили.

— Нет? — вместо ответа спросил Федька.

— Чего нет-то?

— Васьки?

— Нет, — с усмешкой ответил Епиша, подошел к зятю, стащил с него шубу и бросил за переборку бабам.

— Да ты постой, скажи, есть ли Васька?..

— Давай, давай без разговоров, — говорил тесть, усаживая его за стол рядом с Игнатом и наливая стакан вина.

— Ведь знаешь, что я не пью, — сказал растерявшийся Федька.

— Где не пьешь, только не у меня.

— Не стану. Где Васька?

— Посмотрим… Годок, — обратился Епиша к Игнату, — держи его, плешивого.

Игнат стал держать Федьку, а захмелевший тесть, с каким-то диким веселием в глазах, под общий хохот поднес к Федькину рту стакан. Федька кричал, ругался, топал ногами, но все-таки пришлось пить. Когда стакан был пуст, он посмотрел на него и сердито плюнул.

— Старая сатана, ведь у меня обещание дано.

— Мало ли что, — лукаво улыбаясь, ответил тесть, наливая второй стакан.

Федька со страхом наблюдал за ним. Но тут черноглазый парень протянул к стакану руку.

Сощурился Епиша, посмотрел на зятя.

— Али самому захотелось?

— Нет, не то. Видишь, не может человек.

— Ин быть так… Счастлив ты, Федька, что рядом Черныш сидит, а хотелось мне спробовать твою силу. — И, наклонившись к самому Федькиному уху, добавил: — Хотелось мне узнать, такой ли ты в вине слабый, как с бабами.

Федька взглянул на тестя, но тот уже кричал:

— Никита, свое дело не забывай!

Все смешалось в голове у Федьки, широкая борода тестя, его рубаха, гармошка, песни… А старики под шум вели беседу.

— Не я буду, коли не достану машины, — кончал Епиша, — силком заставлю в артель идти!.. Стану день и ночь работать, а своего добьюсь… Хочешь вместе, плешивый зять?

— Давно рад, — ответил совсем захмелевший Федька.

— По рукам! — крикнул Епиша и гулко ударил по Федькиной ладони. — У меня вот второй зять, Черныш, тоже не прочь. От меня ни на пядь!.. Правда, Гришка?

— Правда, правда, — ответил молодой зять.

— Эх, елки-палки! Плясать, ребята! Федька!

— Не стану я.

— Без разговоров!

— Ты што? Еще когда чего, а уж командуешь?..

Епиша молодецки повернулся на каблуках, подмигнул глазом какой-то молодой девке, стоявшей среди зрителей, и хлопнул ладонями по коленям. Девка вспыхнула. В публике одобрительно засмеялись.

— Гришук, иди! — позвал Епиша.

Зять послушно вылез из-за стола.

Плясал Епиша не хуже молодого — присвистывал, ухал, а когда пошел вприсядку, казалось, вся изба заходила ходуном.

Федька смотрел на пляску, любовался тестем, и самому ему не сиделось на месте.

— Федя, — услышал он вдруг голос Анюты, — кого дома-то оставил?

— Улиту, — ответил Федька и широко улыбнулся жене.

На следующий день, рано утром, когда все еще спали, Епиша разбудил зятя:

— Ну-ко, вставай, пойдем со мной.

— Куда?

— Там узнаешь.

Федька послушно поднялся и вслед за тестем вышел из избы.

Оба остановились на крыльце. После вчерашней метели все было занесено глубоким снегом, но небо прояснилось. Солнце только что взошло, пряталось за крышами, и поперек улицы лежали длинные голубые тени от изб, от опушенных инеем ветел… Епиша, огромный, седобородый, с расстегнутым воротом рубахи, глубоко вдохнул свежий морозный воздух и, с шумом выдохнув его, строго спросил:

— Ну?

— Чего ну?

— Вот тебе и чего… Не можешь бабу содержать, мужик тоже… Да я бы в твои годы…

Он сердито насупил свои брови и продолжал вполголоса:

— Говорю тебе как своему — бабы не знаешь. Она…

— Да ты сам все ли знаешь? — волнуясь, перебил его Федька.

— В первый же день рассказала. Да…

И, видимо сжалившись над зятем, старик улыбнулся, подмигнул:

— Больно-то не кисни!.. Эко дело, подумаешь. Я старик, да ни на что не смотрю. «Епиша такой-сякой, Епиша свадьбу без попа играет», — а мне наплевать! Так-то, браток… И ты плюнь, взгляни повыше. Да и некогда этим заниматься — давай-ка лучше после свадьбы настоящее дело делать. За делом-то все забудется… Говорили вчера хоть и пьяные, а ладно. Понял?

Федька виновато кивнул головой, но сказать ничего не успел — взвизгнула на морозе дверь, и вышла из избы Анюта. Удивленно взглянула она на отца, на мужа и, поняв, должно быть, что говорят о ней, потупилась, сбежала по ступенькам и бодро пошла по глубокому, еще не протоптанному снегу к колодцу. Ведра слабо покачивались на коромысле. Федька задумчиво смотрел ей вслед… Содрогаясь всем своим грузным телом, беззвучно смеялся Епиша… Солнце поднималось все выше, искрились, горели сугробы — и не было на душе у Федьки ни страха перед будущим, ни злобы.

1929

Отец

Глава первая

Первым приходит Манос. Еще на крыльце он расправляет грудь и, важный, как генерал на параде, открывает дверь. Не сгибаясь, он проходит в передний угол и подает мне два пальца.

— Что нового в политике?

Эту фразу, слышанную им от кого-то много лет назад, он говорит при каждой встрече с советским служащим: она звучит по-ученому и многих ошарашивает.

— О чем ты хочешь знать?

— Есть ли на рынке сахар альбо конфета?

— Есть.

Важный, он сидит со мной рядом и думает, о чем еще спросить.

Я смотрю на него сбоку. У него тонкий, прямой нос, аккуратно «по-городскому» стриженная борода. Одет он в тяжелый парусиновый плащ, который не снимает даже в разгар лета, потому что в нем «похож на служащего». Фуражка с бархатным околышем, купленная лет двадцать назад у землемера, и старые сапоги с медными пряжками.

— А как там Англия?

Я говорю несколько общих фраз, и разговор на этом обрывается. Манос удовлетворил свое тщеславие. Он победоносно смотрит на моего отца, желая узнать, какое впечатление произвел на него этот «ученый разговор».

«Вот принесло», — глазами говорит мне отец.

Только что поздоровавшись, мы хотели выплеснуть друг другу все тревоги и радости, накопившиеся за пять лет.

Отец мученически ждет, а Манос, беспокоя меня взглядом пустых мутно-серых глаз, требует, чтобы я занимался только им. У него такой вид, как будто два человека в мире — он да я знаем такое, чего не дано знать другим. Он всячески старается показать пашу с ним близость. Снисходительно выслушивает мои отрывистые разговоры с домашними, грубо сбрасывает с моих колен любимую кошку отца Мальку и, наконец, берет из моих рук записную книжку и неторопливо начинает ее листать. Он малограмотен и едва ли что может там разобрать. Это делается из желания показать, что такая вещь ему не в диковинку.