Васька учил урок, вслух, звонким голосом читал о больших городах, о фабриках, заводах. Отрываясь от книги, задумчиво смотрел в одну точку, спрашивал:

— Тятя, а как каменные дома делают? У нас много каменья, вот бы у нас такой дом построить… Давай на весну устроим.

— Устроим, — не глядя на сына, ответил Федька, — ложился бы спать.

— Спать? А уроки как же?

— Тебе завтра рано вставать надо. Мы опять за вершинками пойдем.

— Ладно, — обрадованно сказал Васька. — Да я уже все и выучил.

Он забрался на полати и затих.

Печка прогорела. Пухлые угли оделись тонким кружевом пепла. Анюта молча села к столу за прялку. Федька достал папку с бумагами и газетами, попробовал читать, взялся за справочник крестьянина, — но вместо букв вырастала перед глазами нахальная Гирина рожа, слышался его смех.

Искоса он посматривал на Анюту, и жена казалась ему трусливой, тупой и ненасытной. Было обидно, что раньше не замечал он этого блудливого взгляда, этих круглых покорных плеч и рыхлых, безвольно открытых губ. Казалось, приди вот сейчас сильный мужчина, грубо крикни на нее, грубо охвати за плечи — и угодливо повалится к нему Анюта тут же, при муже…

Тишина давила обоих. Необходимо было что-то говорить, но было страшно начать, потому что за этим началом был конец всему.

— Так, — вполголоса сказал наконец Федька.

Анюта вздрогнула, но не подняла головы.

— Так… Когда думаешь к матери?

Анюта вскинула голову. В глазах ее застыл ужас.

— Сам знаешь… у меня нет матери, — пролепетала она чуть слышно.

— Ну, к отцу на родину. Не все ли равно.

Федька говорил и чувствовал, что стали они совсем чужими — будто никогда и не жили вместе.

— Советские законы знаешь? Слыхала?

Анюта всхлипнула.

— Возьму я себе какую-нибудь старушку. Ты тоже найдешь… тужить обоим не о чем. За сына своего алименты с отца получишь…

— Ой! — вскрикнула Анюта. — Ты и это знаешь?..

И завыла горько, безутешно, склонив на стол голову: «Будь проклят, будь проклят…»

— Может быть, еще замуж выйдешь, — безжалостно продолжал Федька, — еще кому подвалишь… А мне больше спасибо. Удружила, хватит.

И громко крикнул:

— Ну, к делу ближе! Собирай манатки, завтра на лошади отвезу! И выродка своего забирай, — добавил он тише, и около носа у него пролегли и дрогнули глубокие морщинки.

— Феденька!

— Десять раз повторять не буду. Не люб один муж — ищи другого, свет не клином сошелся… Вот только тестя мне жаль. Дружно мы с ним жили.

Анюта, захлебываясь в рыданиях, сжалась, как побитая собака. Грязная, огрубевшая от тяжелой работы рука ее беспомощно держалась за прялку, и казалось, даже в этих пальцах, неуклюжих и жестких, было дикое последнее отчаяние. На одном пальце тускло поблескивало дешевенькое медное кольцо. Года три назад Федька выколотил его из толстой проволоки, подарил Анюте — она говорила, что с таким колечком хорошо поить телят… Очень редко она его снимала, и колечко стало уже тонко и узко.

— Помогает? — спросил как-то Федька.

— Как еще и помогает-то, — весело ответила баба. — Телята стали что кули.

Оба смеялись тогда: Федька — оттого, что жена верит в чудесное, сделанное им колечко, а Анюта от гордости, что Федька у ней такой искусник.

«А вот теперь она и колечко бросит, — подумал Федька, — не станет и телят поить. Будет лежать колечко где-нибудь в коробке, начнет бусеть, распаяется»…

— Феденька, когда ты был на войне, я за тебя бога молила…

Он не отвечал, отвернувшись к стене.

— Ведь каждую ночь молила… чтобы… чтобы…

— Чтобы убили скорей? Ты бы на свободе осталась!

— Не-е-ет… Господи… Нет, Феденька!

— Знаю, бога молила, а с чужим мужиком спала ночи, чтобы легче думалось мужу на чужой стороне.

Анюта, откинув прялку, бросилась на колени. Но он брезгливо оттолкнул ее ногой, молча подвинулся в передний угол.

— Выслушай… Только выслушай, потом и гони…

Вся в слезах, растрепанная, она упала грудью на стол, говорила, ничего не утаивая… И вырастал за толщей лет перед Федькой кудрявый чернобровый парень, нахальный, хвастливый.

— Жиженок, бобыль! — говорил он часто о Федьке.

Слушали это ребята и девушки, добродушно подтрунивали над Жиженком — и невзлюбил он Семена еще с той поры. «Вот, — думалось ему, — этого девки будут любить, бобылем его звать не станут»…

И не уловил Федька в рассказе Анюты запаха черемухи… Когда кончила Анюта, еще больше потемнело его лицо, глубже врезались складки над переносьем.

— Все? — сурово спросил он.

Анюта, широко открыв глаза, смотрела на него. Всю душу свою она выложила перед ним, а он по-прежнему неумолимый, беспощадный… И она мысленно проклинала себя, не находя оправдания и не зная, как найти его.

— Феденька, я тебя больше всех любила… Сколько лет жила без тебя, ни о ком не думала… С кем грех не бывает, прости, Феденька… Делай со мной что хочешь, только прости!

— Не могу я…

Поднявшись, он злобно посмотрел на нее и скрипнул зубами.

— Сволочь! Всю жизнь испортила. Теперь не вернешь, не направишь… На самой лучшей ступеньке обрезала ты меня! Видно, уж больше не подняться…

И, горько поникнув головой, пошел к лежанке, лег…

14

У Васьки в сердце нарастало беспокойство, копилась обида. Отец все меньше и меньше говорил с ним; обманул, что пойдут за вершинками, и совсем уже не спрашивал его об уроках. Васька тщетно старался припомнить, в чем он провинился, но ничего не находил.

Как-то, не выдержав, он подошел к отцу, положил на колени к нему руки, заглянул в глаза:

— Тятя, мы больше не пойдем за березками?

— Нет, не пойдем.

Хоть и ждал Васька этого ответа, но грубый голос больно задел его.

— Тятя, ты послушай, я читать буду, — с отчаянием сказал он.

— Ладно, я послушаю.

Но, вместо того чтобы читать, парень разревелся…

Крепкой стеной стоял теперь Васька между Федькой и Анютой. Всякий взгляд, брошенный в сторону мальчика, напоминал о большом, страшном, непоправимом.

Федька стыдил себя, напоминал самому себе в мыслях, что совсем забыл он общественное дело, стал неаккуратен и давно уже не бывал к мужикам. Он понимал, что так больше жить нельзя, что нужно найти какой-нибудь выход. Но какой?.. Что сделать? Примириться ли и теперь с Анютой, махнуть рукой на грехи ее и жить, чтобы хоть бы немножко было похоже на прежнее? Или прогнать и Анюту, и Ваську?..

Вместе с непереносной обидой на жену стал замечать Федька, как рыхла, неповоротлива она. Казалось, и делала она все не так, как добрые люди — ходила какой-то развалистой вялой походкой, говорила заискивающим голосом; лицо ее, пухлое, расплывшееся, было некрасиво и глупо… Даже сны виделись ей какие-то глупые, непохожие на сны других людей: то она видела себя подвешенной на вершине высокого дерева, то ей казалось, что на нее бредет вошь величиной с человека… Она вскрикивала, просыпалась и как бы кому-то постороннему рассказывала сны испуганным ноющим голосом… И не верилось Федьке, что это та самая Анюта, с которой прожита половина жизни.

Анюта же с каждым днем становилась тише, покорней, угодливей; виновато смотрела в глаза мужу, готова была выполнить все, что он прикажет, и в каждом слове, в каждом движении ее проглядывало горькое раскаяние… Но чем больше росли ее заботы о муже, тем суше и холодней был голос Федьки.

Как-то ночью, услышав, как тяжело ворочается и вздыхает он, Анюта робко придвинулась к нему, прошептала:

— Феденька, неужели не будет по-старому?

Он вздрогнул, не ответил, отвернулся к стене.

— Федя… ведь жить-то еще долго, мы не старые… Ведь мне это хуже, Федя, хуже… Бабу бей, да приласкай иногда.

Ни звука в ответ… Только вздыхать перестал Федька, лежит как каменный.

— Ты видишь, измучилась я… Упала бы в прорубь, руки бы на себя наложила, не видать бы мне свету белого… Тебя, Феденька, жалко… людей стыдно…