И пусть народ хоть заталдычится, да, шалавы, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Хуже просто некуда, еще пьянка погоду вряд ли сделает!
Лерка поморщился, похлюпал носом и кивнул — похоже, подумал аналогично.
— А обезболивающее какое есть? — спросил, нервно клацая зубами.
Я порылся в ящиках прикроватной тумбочки, выкопал пластинку баралгина — в ней было аж семь таблеток — богатство при нашем бедственном положении — выковырял парочку и протянул:
— На. Я запасливый.
Блонди заглотнул лекарство, осел на пол рядом, кутаясь в мой халат.
— Тащи пузырь, — велел, — наквасимся с горя.
Мы сидели прямо на полу и из горла хлебали бренди. На голодный желудок, занюхивая рукавом по очереди: глоток я, глоток — Лерочка. Пьянели.
Расстраивались. Потом, когда совсем захмелели — больше полулитра бутылёк, однако — поскулили чуток мрачные песни, приняли по снотворной пилюльке — говорю же, я запасливый — прилегли в обнимку и вырубились.
Мне снился Вадик. Русый мужчина светло улыбался, целуя мои ладони, шептал:
— Котёнок… Котёночек…
Вадя, Вадя, увидимся ли когда еще? Сомневаюсь. Скорее всего, ты уже в Неве, и твоё красивое сильное тело объедают рыбы… Прости, Вадя, ты был хорошим человеком и изумительно нежным любовником. Я тебя никогда не забуду.
Да и много ли мне осталось этого «никогда»?
Проснулся я в постели, укрытый одеялом и с чудовищным похмельем. Лерка кряхтел под боком, тер виски, охал.
— Ёж, — позвал хрипло, неуверенно, — утро?..
Ага, утро.
На тумбочке большая бутылка минералки. Четыре белых баралгинины выложены в рядок.
Живые, пусть башка разваливается на части, во рту кошачий сортир, а исхлёстанную кожу стягивает огнём. Дверь комнаты распахнута настежь. Арест частично снят?
Закинуть таблетки на язык. Запить водой. Выползти со стонами из койки.
И — искать господина Воронова.
Грехи замаливать перед хозяином.
Одним минетиком вряд ли отделаешься, накосячено на полгода вперёд, усосаться обоим с Валерой до кровавых волдырей по губам…
Да всё, что угодно! Только при себе бы оставил дурачин!
…Интересно, а Вадик тоже жив? Насколько Дима добрый?..
Глава 50. Дима. Полное осознание глубины своего падения
— На колени!!!
— В глаза смотреть, оболтусы!!!
Я наотмашь хлестнул покорно клонящего головенку Ежонка по щеке, подумал — и врезал еще и Лерке. В горле клокотал гнев. Наделенные оплеухами кошанята тряслись, дергая ссутуленными плечиками — жалкие, едва что не писающиеся со страху. Мелкие обнаглевшие тварюшки, как чужому не понять кому жопки за наркоту подставлять — смелые, а чуть прищучили… Блядошки! Ну ладно еще Валера, чего с бордельной шлюхи требовать, натура насквозь гнилая, но Сергей! Куда подевался тот трепетный, взятый мною из дурки год назад чистый ангел?! Шлюха шлюхой…
— В глаза смотреть, сказал!!! Говно!!!
— Ну!!!
Не-а, только ниже к ковру потекли. Тьфу!
Рука сама собой потянула из брюк ремень, перехватила поудобней. Мозги заволокла мгла бешенства. В клочья обоих, в мясо, чтобы корчились под ногами, чтобы выли от ужаса…
Ремень со свистом рассек воздух, и холл огласил первый исполненный муки вскрик. Ежке не повезло — мальчонка оказался ближе и принял на себя мою первую, самую жуткую волну ярости. Я лупил темноволосого шалавенка, дурея от его трепыханий, от отчаянных, исполненных подлинного страдания воплей, от того, как он, цепляясь за мои щиколотки скрюченными пальчиками, лепетал раз за разом, как молитву к высшему божеству, всего два слова: «Не убивай», от металлического запаха свежей крови… Осознание полной власти над живым беспомощным существом опьянило не хуже дорогого коньяка; сорвало крышу.
Исколошматив шатенчика — монстр в душе пока не удовлетворился — я брезгливо отпихнул его, находящегося в полушаге от обморока, с пути — и накинулся на по-прежнему замершего в позе повиновения блонди. И вновь замелькал, поднимаясь и опускаясь, ремень, нанося бронзовой пряжкой раны, вновь забрызгало алым… Лерка кричал жалобно и… будто уже ни на что не надеясь; красотулина ни о чем не просил, просто вскидывался под ударами, закрывая лицо руками.
Я порол парнишку — и вдруг словно очнулся. Сердце охватило ноющим обручем, стало тяжело дышать. Скорее по инерции я хлестнул валяющегося по ковру бьющегося в истерике неверного супружника еще несколько раз и опустил ремень — а стены и мебель закружились вокруг, закачались размывающимися, теряющими четкость очертаний силуэтами.
На ковре, икая и всхлипывая, копошились котята — ребятишки, похоже, утонули в панике и совсем перестали понимать, где они и что с ними происходит — окровавленные, по мордашкам — вперемешку слезы с соплями, скулящие, утратившие даже намёк на привлекательность и вообще человеческий облик… И — тянущиеся друг к другу из бездны растоптавшего их кошмара…
Я сотворил это с ними, я, повинуясь собственнической прихоти. Взрослый мужик, миллиардер и газовый магнат, хозяин — с пацанятами-сиротками, с которыми делил постель и дом, и которых — по моему личному утверждению — любил.
Разве ж это любовь, Господи? Ну кто так любит? Не поговорив, не попробовав выспросить, что их гложет изнутри, толкая совершать глупости? Ведь они же почти дети!..
Сердце сдавило сильнее, и, наверно, я бы упал, но подскочивший вовремя Антон Семеныч успел подставить стул. Плюхнувшись на седушку, я немножко позависал, теребя ни с того ни с сего ставший тесным воротник, оторвав попутно пуговицу, прыснул под язык из распылителя порцию нитроглицерина и повторно оглядел поле избиения.
Пацанчики по-прежнему трепыхались у моих ступней недобитыми таракашками и тихонько поскуливали беспомощными кучками тряпья. Я смотрел на моих питомцев, то ли сыновей, то ли любовников, и подыхал от стыда.
Чудовище. Кровожадное, ослепленное властью и уязвленным самолюбием. Не желающее признать простенького факта — я слишком стар и болен для их любви. Деспот, собака на сене, только калечить да ревновать умеющая…
А еще — пацанятам нужна немедленная медицинская помощь. Врача!
Грудь под левым соском пронизало раскаленной иглой, и я зашатался в попытке удержать равновесие.
Простер к обоим мальчишкам руку, прохрипел срывающимся голосом:
— В Ёжкину комнату их!
И начал проваливаться в черноту.
Когда уехала скорая, увозя с собой обколовшую меня лекарствами бригаду медиков, была уже глубокая ночь, и я пришел в себя настолько, что вернул способность немного соображать, то сразу же призвал под начальственные очи Славина. Антон Семеныч топтался на пороге, смущенный и зажатый, молчал, алея скулами.
Я жестом подманил давнего друга и спросил с места в карьер:
— Где мальчики? Их врач осматривал?
Секьюрити из просто красного стал пунцовым.
— Вы не приказывали, — вздохнул брюнет, — они… в Сережиной комнате, запертые.
Запертые? После подобной жуткой порки? Ох, нет…
Игла в сердце вернулась.
Игнорируя ее возню, я приподнялся на подушках и с мольбой протянул к Славину руки.
— Что они там, бедняжки, делают? — вопросил, трепеща, ибо уже представил себе два безжизненных юных тела. Если мальчики вновь рискнут на суицид… От этого греха я никогда не отмоюсь, да и не захочу — попросту шагну за ними! Помоги нам всем, Боже милосердный, пусть еще не будет поздно!
Следующий мой приказ поверг Антона Семеныча в шок:
— Кресло колесное сюда вези, быстро! Мне надо к ним!
…Лерка и Серёжа спали на полу, в халатах на голое тело, в обнимку, губы к губам, распространяя резкий запах бренди. Опухшие от слез мордочки, тела сплошь в кровоточащих рубцах от ремня, и — живые. Пьяные только.
Такие пьянючие, что едва отреагировали бормотанием, когда их переносили в постель. Повинуясь моему указанию, Славин вместе с Колькой уложили пацанят по-человечески и укрыли потеплее. Понятливый главный секьюрити по собственному почину принес с кухни бутыль минералки и таблетки от утренней головной боли, пристроил на тумбочку.