На этот раз на «четверг» прибыл руководитель СА группенфюрер Лютце. Развалясь в кресле у пылающего камина, Лютце занялся воспоминаниями.

— В 20-х годах,— рассказывал он,—нам пришлось вести жестокую борьбу. Противниками были социал-демократы и коммунисты. Борьба против социал-демократов была легкой, но неприятной. Это были в большей части беспринципные люди. Нередко было даже трудно их понять: то ли они серьезно выступают против нас, то ли они заблуждаются и их следует постепенно перетягивать на нашу сторону. Но коммунисты доставляли нам много хлопот. Это были люди другого склада, убежденные в своих принципах, неумолимые в достижении своих целей. Мы это все учитывали и всегда серьезно готовились к тому, чтобы отразить их атаки. Однажды в Мюнхене мы готовились к массовому собранию рабочих. Нам стало известно, что коммунисты хотят сорвать собрание, намереваясь в определенное время запеть «Интернационал». Надо было найти выход. И мы его нашли. В назначенное коммунистами время действительно со всех сторон зала зазвучал «Интернационал». Коммунисты сначала были удивлены таким единодушием зала и только потом разобрались, что слова-то песни были другие — не коммунистические. Текст песни был специально написан для штурмовиков и заранее роздан участникам собрания...

По воскресным дням мы делали лишь утренний обзор печати для Москвы. Никаких пресс-конференций в эти дни не проводилось. Поэтому весь день был фактически свободным. В воскресные дни город как будто вымирает. Откроешь окно — и ни звука, как в глухой провинции. Лишь бой часов на Гедехтнискирхе напоминает о том, что время идет своим чередом. Изредка под окном процокает на деревянных подошвах заспанная динстмедхен, ведя на прогулку чучелообразную собачонку. Или вдруг раздастся дребезжащая барабанная дробь — это отряды «гитлерюгенд» идут на свои сборы. И снова тишина.

Некоторые берлинские старожилы рассказывали, что до прихода гитлеровцев к власти в Берлине было шумно и весело. Немцы любят музыку и шутки, любят танцевать и петь. Народ старался и сейчас придерживаться старых обычаев — собираться после работы в уютных ресторанчиках, устроенных где-либо в тенистом уголке парка, небольшого садика, или в барах, имевшихся почти на каждой улице. Мне нравилось, когда со второй половины субботнего дня берлинцы начинали заполнять «бирштубе», где у многих из них имелся свой «штаммтиш» (постоянный стол). Мы сами иногда заглядывали в эти погребки. Но суровая фашистская действительность наложила свой неприглядный отпечаток даже на эти стороны общественной жизни. Пребывание в ресторане или в пивной уже потеряло значение отдыха. Здесь редко можно было услышать смех или непринужденный, живой разговор. Большей частью сидящие за столиками молчали, настороженно рассматривали окружающих, особенно незнакомых; некоторые просматривали «Нахтаусгабе» или «Берлинериллюстрирте». На стенках развешаны крикливо иллюстрированные плакаты с надписями: «Осторожнее, враг подслушивает», «Знай, что твоим соседом может оказаться еврей» или «Не болтай с незнакомым: он может быть шпионом». Бывало и так. Двое-трое молодых нацистов вдруг начинали горланить одну из своих любимых «походных» или «боевых» песен. Тут надо было или незаметно уходить, или по крайней мере хотя бы делать вид, что поешь вместе с ними. Молчание в таком случае до добра не доводило. Вот почему многие берлинцы в субботние вечера предпочитали оставаться дома: просматривали сотый раз пожелтевшие семейные альбомы, коллекции почтовых марок или раскладывали пасьянс. «Мой дом — моя крепость», — говорил в это время такой берлинец, опуская с шумом наглухо жалюзи, как бы отгораживаясь таким образом от внешнего мира, от политики, от надоедливых нацистов, от забот о судьбах страны, от ответственности за все, что делается вокруг...

Идешь в такое время по Берлину и кажется, будто сплошная глухая стена окружает тебя. Тяжело становится на душе и хочется поскорее вырваться из этого затхлого, отравленного нацистским чадом мира.

Во всей многосторонней деятельности гитлеровской политической машины меня особенно поражала их социальная демагогия, спекуляция на идеях социализма, попытка обмануть германских рабочих социалистическими по форме лозунгами, которые затемняли империалистическое существо гитлеровского режима. Ведь у немецкого рабочего постепенно были отняты все его завоевания, добытые им в длительной борьбе с капиталом. Были разгромлены Коммунистическая партия и рабочие профсоюзы, уничтожена демократическая пресса, запрещены рабочие собрания, митинги, забастовки. Страной, как и при кайзере, управляли магнаты промышленного и финансового капитала через свои всемогущественные концерны, подведенные под крышу государственного капитализма с вывеской «национальный социализм». Сами же гитлеровские боссы являлись участниками в распределении прибылей крупнейших концернов.

Чтобы скрыть все это от трудящихся, гитлеровцы приспосабливались к старым революционным лозунгам рабочих, к их боевым традициям, даже к марксистской терминологии. Поэтому простому рабочему нередко трудно было самостоятельно разобраться в том, что собой в действительности представляет национал-социализм.

В гитлеровской империи, как гласили нацистские официальные догмы, строился социализм на особой, национальной основе. Этот социализм противопоставлялся марксизму и государствам, в которых правит финансовая плутократия, — США и Англии. Гитлеровцы доказывали, что в Германии нет классов, все находится в руках рабочих и что рабочие вместе с владельцем завода являются хозяевами страны. Они заявляли, что в организации «трудового фронта» и рабочие, и предприниматели объединены на равных правах. Они рекламировали «трудовой фронт» как доказательство «классового сотрудничества». На заводах власти создавали заводские комитеты, в которые наряду с хозяевами заводов входили также представители рабочих, хотя они не имели никакого влияния на деятельность заводов. Законом от 1934 года предприниматели назывались «бетрибсфюрерами» (руководителями предприятий) и обязывались рассматривать себя в качестве «функционеров правительства». Гитлеровские власти даже провели несколько предупредительных арестов предпринимателей, которые не покорялись этому закону.

Таким образом гитлеровцы старались убедить немецких трудящихся, что они решительно намерены строить «немецкий социализм».

Однажды мы посетили берлинский завод «Ротбарт» по производству широко известных в Германии безопасных бритв. Во всех цехах мы видели огромные лозунги, призывавшие к «гемайншафт» (содружеству) рабочих с управлением завода, разъяснявшие рабочим, что они— участники наряду с хозяином завода в доходах предприятия, большая часть которых идет государству, а следовательно, служит общему делу. Демагогические надписи на дверях заводских правлений гласили: «Рабочие представители, обсуждая вопросы совместно с директором, не забывайте о том, что вы служите общему делу — национал-социализму».

Когда мы беседовали с работницей и спрашивали ее, сколько получает она и куда идут прибыли завода, она отвечала: «Мой заработок идет мне, а прибыли — в партийную кассу и государству на расширение производства».

В цехах заводов на красных полотнищах сверкали позолотой лозунги, приправленные пролетарской терминологией, об общих интересах всего немецкого народа, о заинтересованности рабочих выполнять производств венные планы.

Гитлеровские власти старались внешне показать свою заботу об улучшении жизни рабочих. Они особенно популяризировали созданную ими с пропагандистской целью организацию «Крафт дурх фройде» («Сила через радость»), которая якобы была призвана доставлять рабочим радость, организовывать их отдых и быт. В фонд этой организации, находившейся под влиянием НСДАП, делались значительные обязательные отчисления из зарплаты всех трудящихся.

В своих речах лидеры национал-социалистской партии не скупились на обещания и поднимали в прессе крик, когда отдельным рабочим, заслужившим их доверие, кое-что действительно подбрасывали: им давали, например, на льготных условиях в рассрочку автомобили, квартиры, раздавали денежные премии и т. д.