По диспетчерской связи его отыскала Дюймовочка и приказала срочно подняться в дирекцию. Когда Фестиваль, запыхавшись от быстрого бега по лестнице вверх, явился в приемную, Дюймовочка взяла его за уши, расцеловала в обе щеки, упала подбородком ему на плечо и сказала тяжко:

— Ну вот, браток. Рада за тебя. Прямо не знаю как. Только-то нас и остается на заводе из тех, военных… уж всего ничего почти. Лучич-то наш, Лучич…

Она была на полголовы выше Фестиваля и стояла, неудобно согнувшись, и собиралась, кажется, заплакать — совсем, совсем сдавала Дюймовочка, непобедимая заводская крепость.

— Ты это, — промолвил Фестиваль утешительно. — Ты давай не это, ладно? Потому что чего… пока ничего. Ну, точно?

Дюймовочка оторвалась от него, кивнула, подтверждая, что утешение принято, но с неожиданной для нее осторожностью вдруг оглянулась на дверь директорского кабинета и зашептала:

— Я бы, Валь, конечно, и за свой счет дней двадцать взяла и пошла бы за Алексей Алексеевичем хоть сиделкой ухаживать, да, понимаешь, нельзя мне сейчас отсюда ни на шаг. Ермашов давно уж мечтает Лучича скинуть. А я, если что, сама министру позвоню — не постесняюсь. Вот те честное слово.

Фестиваль покачал головой, вздохнул.

— Тут дело такое, Марьянка… оно непросто. Без главного инженера трудно работать. Тут специалист сильный нужен, чтоб на все его хватало. Здоровье-то, оно не шутка. Мало чего нам с тобой хочется, но интересы дела если требуют? Тоже надо трезво на жизнь смотреть.

— Ты что?! — воскликнула Дюймовочка. Она отошла к своему столу и топнула большим ботинком. — Иди! Там тебя ждут. И скажи своему дружку Ермашову: без Лучича завод — не «Звездочка»! А там как хотите, так и смотрите. На чем только держаться будете, как начнет у вас народ каждый в свою сторону расползаться?

— У жизни лицо изменчивое, Марьяна. Иной раз неохота ей в грозное око заглянуть. А надо. Она, глядишь, и подморгнет чего. У нее суровость, у нее и справедливость.

— Пой, соловей! Она, чертовка, к одному так, а к другому только этак. Люди должны друг друга оборонять. Справедливость от них идет, а не от жизни.

— Тебя не переспоришь, — рассердился Фестиваль и пошел в кабинет к Ермашову.

К концу дня на завод приехал Владимир Николаевич Яковлев. Вместе с Ермашовым и Ижорцевым они побывали на «Колоре». Там появился устойчивый брак, почти треть цветных телевизоров получалась «черно-белой», как окрестила их моментальная заводская шутка. Теперь они обсуждали этот вопрос, решая, какие меры надо принять безотлагательно. Что укреплять? Надежность конструкции автоматов, устойчивость материалов?

Ирина Петровна, вызванная из своей лаборатории, высказывалась довольно печально.

— Конечно, — говорила она, — можно и то, можно и это. Но боюсь, что нам придется набраться терпения. У меня из головы не выходит тот парнишка, который хлопнул восьмой кинескоп… Помните, как он быстро утешился? Я вдруг подумала, что мы не очень представляем себе, с кем мы имеем дело. И следует самым внимательным образом отнестись именно к этому моменту. Кто работает на «Колоре»? Вот что надо понять. Они не такие, какими мы были в их возрасте двадцать лет назад.

— Ах, ах, — заметил Павлик, тоже приглашенный Ермашовым, — я этого не слышал, я вообще никаких дамских дат не запоминаю.

— Спасибо, это мне развязывает руки, — засмеялась Ирина Петровна.

— Мне все-таки кажется, — отозвался до сих пор молчавший Ижорцев, — что скорее будет просто-напросто отработать технику и технологию в слабых узлах. Евгений Фомич, давайте я у себя составлю список точек по оборудованию, подключим службу главного конструктора и наладим музыку.

Ермашов обернулся к нему, потому что Ижорцев сидел у стены, чуть позади него, свободно закинув ногу за ногу. Из-под идеальной стрелки брюк выглядывал краешек подобранного в тон носка.

— Давай, Сева, — улыбнулся Ермашов. — Ты у нас, как всегда, палочка-выручалочка.

— Да, по мелочам, — громко сказала Ирина Петровна.

И тут, постучавшись, вошел Фирсов. Увидев такое количество людей, он замер на месте как вкопанный.

— А, сосед! — Яковлев пошел к нему навстречу. — Ну как, дышишь еще или разобрали по кусочкам?

Фирсов ответил вполне в своем стиле:

— Угубнмн…здте…сибо.

— Иди сюда, — позвал его Павлик и хлопнул по стулу рядом с собой. — Садись, именинник!

Ермашов достал из деревянного шкафчика бутылку коньяку, рюмки и блюдечко с нарезанными ломтиками лимона. Ижорцев встал и подошел к нему, чтобы помочь откупорить бутылку.

Высокие стоячие часы в углу кабинета пробили один раз — половина шестого. Майский день еще вовсю гонял за окном по небу розовые тучи. В такую погоду хорошо быть молодым и влюбленным, бежать на свидание к памятнику Пушкина, нащупывая в кармане билеты в Художественный театр. Хорошо думать о желаниях, которые еще только сбудутся, о просторе времени впереди и совсем-совсем ночью, нырнув в постель, представлять себе свой будущий дом, и важную работу, и таинственно незнакомых людей, которые вот-вот войдут в твою жизнь, чтобы подружиться с тобой, полюбить тебя, стать твоими друзьями на долгое всегда. Ах, май, май, обманчивый месяц весны — ты, наверное, для того и приходишь, чтобы напоминать о юности. Фирсов подумал, насколько несчастны те люди, у которых лучшая пора жизни осталась в юности. Это значит, что им не пришлось нажить ничего своего. Ведь в юности ты еще только должник, все твои радости даются тебе авансом: твое крепкое неустающее тело, твои сверстники, всегда готовые к общению, твоя незагруженность, которая лежит пока на плечах старших, и твое преимущество молодости, которой стараются помогать и которой прощается многое, многое. И главное преимущество — время. Время, дающее тебе возможность даже совершать ошибки. Валяй, милок, ничего, потом исправишь. Еще лежат в стороне большие ножницы, за которые время берется, чтобы с железным лязгом отмерять секунды у тебя над головой, когда пора юности исчерпалась.

Вот тогда ты остаешься один на один сам с собой. Аванс использован. Готов ли ты? У радости, добытой твоей собственной заслугой, другой вкус. У счастья зрелых лет другая прочность. Куда там беспечной легкой юности до истины настоящих обретений. А истина эта в том, чтобы положа руку на сердце признать: сегодня у меня на душе лучше, чем тогда. Сегодня мне живется полнее, чем тогда. Многим ли удается такое — чтобы не остаться вечными должниками юности?

Павлик сграбастал рукой сидящего рядом Фирсова за плечи, привалил к себе и сказал ему в ухо:

— Слухай, Валентин свет Егорович, ты хоть соображаешь, какой ты счастливчик?

— Нет, — рассмеялся Фирсов. — А что?

Павлик прижался лбом к его виску, покачнул его голову, и Фирсов почувствовал тепло, исходящее от него. Очень близко у глаз мерцали угольками черные зрачки Павлика.

— Ты счастливчик в том, что во-он, вон, видишь, там стоит наш отчаянный Ермашов, и он при всех своих тревогах не забыл, не отложил, а, наоборот, поторопился составить на тебя этакую бо-оль-шую бумагу, в коей все, кто мог, описали в пре-вос-ходных словах твои замечательные заслуги и твой талант, и твои прочие, прочие качества, и не поленился ездить там куда надо, и звонить кому надо, поскольку бумага не человек, своими ногами не ходит. И еще ты счастливчик потому, что во-он, чуть левее от Ермашова, как раз жует лимон Владимир Николаевич Яковлев, тоже посчитавший необходимым эту бумагу снабдить своей самой горячей поддержкой. И в результате ты, Валентин, теперь имеешь возможность убедиться воочию, как к тебе относятся люди. Ну что, и после этого ты не счастливчик? Ты себе ковыряешься у верстака, ловишь там какие-то микроны, прилаживаешь и прикручиваешь, уйдя с головой в это удовольствие и света белого пропуская мелькание, а тебя тем временем лю-бят, балда ты несусветная!

— Павлик, — попросил Фирсов, — ты меня так не тряси, а то мы с тобой со стульев сверзнемся. Чего подумают.

— Фу! — крикнул Павлик и оттолкнул его от себя. — Я ему сообщаю полет мысли, а он осторожничает.