Если рассудить здраво, то надо уметь на многое закрывать глаза — это сберегает силы. Как говорит Павлик: «Люди делятся на две категории: одни работают, а другим это не нравится», Но Ермашову не давалось легкое благо шутки.

Он протянул руку, чтобы выключить радио, и услышал:

«…Опубликован сегодня Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» Фирсову Валентину Егоровичу, слесарю-машиностроителю Московского производственного объединения «Звезда Ильича».

Спустя пятнадцать минут на лестничной площадке у квартиры Фирсовых собрались соседи: они безрезультатно звонили в дверь и в нетерпении стучали в филенку кулаком. Никто им не открывал.

— Валентин! Ты что там, умер от скромности?

Площадка смеялась, поглядывала на часы. На работу все-таки надо.

— Фирс! Ты что там с Таней и Юрочкой сделал? Выдай хоть их!

Квартира безмолвствовала.

А в это самое время в киоске «Союзпечати», на углу возле трамвайной остановки киоскерша продала первому покупателю, довольно странному мужчине в круглых очках на коротеньком носу, двадцать пять экземпляров сегодняшнего номера «Правды» и несколько недоверчиво посмотрела ему вслед, обнаружив, что он поделил газеты между женщиной в косынке и почему-то домашних тапочках и длинным мальчишкой в короткой школьной курточке.

У следующего киоска, спустя квартал, им пришлось немножко постоять в очереди, но в результате обрести еще двадцать экземпляров.

— Теперь к метро, — скомандовала Таня.

— Эй, — поинтересовались остроумцы из очереди. — Чего вы в нее заворачиваете, селедку?

Юрочка вскипел.

— Нет, у нас газета для чтения! И вы попробуйте, если не знали.

Таня схватила его за курточку и потащила к трамваю.

В вестибюле метро за каждый экземпляр пришлось отдельно совать монету в автомат. Хоть они трудились втроем, за ними образовалась солидная пробка. И вскоре кто-то выразил сомнение, не пахнет ли тут какой-то спекуляцией.

— На газетах? — изумился кто-то. — А что, уже… дефицит?

Фестиваль решительно взял за руку Таню.

— Хватит. Оставь хоть немножко людям.

— Люди почитают и бросят, а нам — память на всю жизнь. И всем знакомым подарим. И в деревню пошлем. Моей родне.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Фестиваль.

И пока уезжал от них вниз по эскалатору, потому что пора было на смену, все видел оставшихся там, за батареей автоматов, которые уже штурмовала утренняя рабочая толпа, стоящих у стеночки и глазеющих ему вслед, перегруженных газетами, как деревенские письмоносцы, Таню и Юрочку. Юрочка уже был чуть-чуть выше матери. Сердце Фестиваля заходилось от нежности к ним, таяло и плавилось любовью. Только казалось странным: неужели он, Фестиваль, такой же, как те замечательные люди, о которых если прочтешь в газете, то понимаешь — вот это совершил. Ясно, что Герой. Или Лучич — это же какие дела! А он, Фирсов… если уж так, откровенно, то в чем его особенная заслуга? Ведь если б не Ермашов, по правде-то, не его вечная неугомонность, вечный порыв, то одно он задумывает, то другое, вот и Фирсов за ним, как подсолнух за солнышком.

Пока доехал до станции, он уже совсем себя застыдил. Вышел из метро как нашкодивший заяц, прячась за чужими спинами. Но только свернул на заводскую улицу, как началось.

— Фирсов! Ты радио слышал?!

— Валентин! Ну, едри его в корень, гляньте, кто идет! Дай хоть поздороваемся, а то и почеломкаться не грех ради такого события!

— Фирсов! Привет и поздравления!

— Валечка! Герой ты наш дорогой!

У проходной, грозно насупясь и зорко выглядывая кого-то в толпе, стоял сам старый футболист, начальник отдела кадров. Увидя Фирсова, немедленно поманил его пальцем.

— Валентин! Давай-ка сюда на минуточку.

Фестиваль, подавленный его строгостью, покорно последовал за ним.

В помещении отдела кадров в самом официальном порядке (у Веремеева не попляшешь) были выстроены все сотрудницы, и едва их грозный начальник ввел оробевшего Фирсова, громко захлопали в ладоши и вручили ему рамочку-паспарту, на которой виднелась художественно выполненная копия записи о зачислении на работу учеником слесаря Фирсова Валентина Егоровича, год рождения 1929, дата зачисления 23 февраля 1942 года.

— Вот. Бери на память. А то ведь не догадается старый простофиля, зачем они старались, — объяснил на всякий случай старый футболист.

Фирсов, держа подарок перед собой обеими руками, растерянно хлопал глазами, соображая, как в таких случаях следует благодарить и что вообще надо делать, чтобы выразить свою признательность. Чего не умел, того не умел! (Он приходил сюда иногда поругаться, если его ученикам делали в трудовой книжке какую-нибудь «не ту» запись. Но теперь был совершенно не тот случай.) Наконец, он решился, прижал левой рукой паспарту под мышку, а правую протянул начальнику отдела кадров. Потом обошел точно так всех сотрудниц, в конце чуть не выронил подарок, но подхватил и, пробормотав: «Спасибо вам, девчата…», выскочил оттуда, как из парилки.

Передохнув за выступом коридора, он уяснил себе, что это лишь начало. И самое время взять себя в руки и приготовиться к дальнейшему. Но лестницу и коридор, ведущий к цеху, ему удалось миновать благополучно: начался рабочий день, и всех уже поглотили собственные дела. На долю Фирсова уделено было лишь несколько улыбок мимоходом с кивком: «Знаем, знаем, поздравляем». И от души отлегло. Работа, она золотое дело! С работой насколько легче человеку — ты занят, ты торопишься, никаких этих этикетов, когда не знаешь, куда девать руки, ноги и себя самого.

В цехе на фирсовском верстаке стоял огромный букет красных гвоздик. Едва Фирсов увидал букет, он в испуге юркнул к своему шкафчику, чтобы там, пока переодевается, сообразить, куда его девать, когда ему понадобятся тисочки. Переставить такую красоту на пол? Или отнести в конторку? Этикет продолжал наседать на Фирсова. Открывалось нечто поразительное: в жизни, оказывается, столько сложностей, о которых раньше он и понятия не имел!

От соседнего шкафчика мигнул Малашенко:

— С тебя обмывочка требуется, Герой. Слетать к девчатам?

Фирсов турнул его было по привычке, этого ловкача выманивать спирт у монтажниц, и тут же получил:

— О, уже не подходи! Новое превосходительство у нас завелось! Пять минут Указу, а нос уже до неба торчит!

Фирсова как в прорубь окунули: это что же, теперь каждому забулдыге не откажи, пойдет орать, что ты зазнался. Значит, раз имеешь звание, каждый может тебя вроде буфета выставить для своих надобностей, а ты и не пикни? Вот это поворот.

Подоспел сменный мастер, потряс Фирсову руку, наговорил поздравлений и велел быстренько идти в партком, оттуда звонили и ждут.

Колесо дня завертелось в необычном темпе. Ни секунды он вроде не провел без дела, куда-то бежал, что-то записывал в записную книжку для памяти, входил и выходил из кабинетов, читал по бумажке в микрофон заводской радиоточки свое «выступление», снимался на фото для доски Почета и для заводского музея (вместе со сборщиками «Колора»), договаривался по телефону о приезде съемочной группы с телевидения и кивал покорно, усваивая, в каком костюме ему следует быть, чтобы цвет на пленке вышел хорошим. Потом явились пионеры из подшефной школы, предводительствуемые молоденькой учительницей, она требовательно заявляла: «Нет, именно сегодня ребята должны видеть «лучи рабочей славы», а потом вас и не добудешь, Героев надо хватать только в первый день, у меня уже опыт, мы так даже одного космонавта захватили в суматохе».

И только к вечеру Фирсов вдруг сообразил, что он ни одной минуты не провел у верстака. Его пальцы сегодня не трудились и ему казалось, что потеряли поэтому немного своей ловкости и привычки к работе. Он огорчился, настроение на миг упало. «Ладно, — утешил он себя, — сегодня и вправду суматоха. Ничего, потом, приноровлюсь».

Но как приноровиться, когда мероприятий намечено на неделю целую, а уже сегодня выбился из графика с этой новой Павликовой машиной, он и ума не мог приложить. Разве что тайком ее собирать ночами? Так ведь пожарники из цеха вытурят. Они не посмотрят и на его геройские заботы.