— Ребята, — сказала Алиса, — слушайте фантастическую вещь: в этой комнате прошло детство Евгения Фомича. Мы с вами находимся в его родовом поместье. А? Здорово?

— Забавно (старый юноша). Хоть мы все, безусловно, где-то родились.

— Но в отличие от нас человек приглядывает за своей ипотекой, — пожала плечами обладательница короткой юбки. — А вот ты, папка, сумеешь хотя бы припомнить, где пролетели мои детские годы?

— Спроси у мамы (старый юноша).

— Из тех лет ей запомнились только твои измены. Тогда это относилось к разряду трагедий. Итак, я абсолютно безродна. Что вы на это скажете, Евгений Фомич?

— Скажу, что в человеке позднее всего формируется память. Зато берет свое с лихвой. И хуже нет, когда с нею нечем расплатиться.

Алиса налила в высокий стакан водки, протянула Ермашову.

— Нет, а все-таки… — она задумчиво присела на коврик прямо у его ног. — Ну, у кого из нас сохранилась комната детства? А?

Кто-то высказал мысль, что для этого надо родиться в деревне, там простор для патриархального чувства. А Москву так основательно перетряхнули за последнее десятилетие, столько порушили и вдобавок понастроили, что не только комнат, улиц прежних не найдешь. И зачем городскому жителю память о коммуналках? Подумаешь, «родная развалюха».

— Вот именно! — взвизгнула тоненьким голоском полная девушка в больших круглых очках. — Современность в динамике комфорта. Люди ценят удобства, а не воспоминания.

— Умница, — похвалил молодой человек с буквой «О» вокруг рта, — революция не Христос, чтобы накормить семью хлебами всех. Главное, что ей удалось сделать, это пробудить у людей аппетит. Теперь все хотят квартиру с удобствами.

— Точно! Патриархальное чувство? Выдумки! Я с деда москвичка, родилась в Скатертном, живу на Волгоградском проспекте, а спросите, кто у меня соседи? Сплошная деревня. Плюнули на простор и родную хатку ради ванн и четырех программ по телеку.

Алиса пошевелилась возле ног Ермашова, взглянула снизу:

— Отведайте водочки. Это польская, «Экспортова».

Ермашова трогала ее доверчивая поза, он чувствовал живую гибкость ее плеч, опиравшихся о его колени. Странно мало времени понадобилось для того, чтобы войти сюда и занять среди незнакомых людей положение самого близкого к хозяйке человека. Это оказалось удивительно легко сделать. И Ермашов несказанно радовался этой легкости — все-таки он сильно устал от трудностей, с которыми совершались все его собственные дела. Здесь от него не требовалось борьбы — какое же это удовольствие! Он поразился такому открытию. Неужели можно вообще жить иначе? Не добиваясь.

В комнате, где когда-то его отец и мать пили чай под низко висящей лампой в шелковом голубом абажуре. Это мелькнуло. Уже оживленно и согласно собеседники раздували огонь затронутой темы.

— Да! Да! — кричала, девушка в круглых очках. — Они — сюда, мы — туда! На картошку! Стирание граней между городом и деревней!

— О нет, друзья, все не так просто, — старый юноша ладошкой пригладил седую челочку вниз. — И уже внуки ваших, Неля, досточтимых соседей забудут вкус многих даров природы. Как вы, например, не помните, что вот здесь, на Арбате, в рыбном магазине, напротив аптеки, продавались сушеные снетки — крошечные серебристые рыбки, они водятся в северном озере, где их надо ловить. Но у кого теперь есть время ловить крошечных рыбок? Экая мелочь, непредусмотренная планом. Ах снетки, что за божественный вкус! Целая гора этих рыбок, легких, как пух.

— Нет…

— Я помню батистовые блузочки на женщинах, мужские льняные брюки, пуховые одеяла. Увы! Наши внуки уже вынуждены будут довольствоваться синтетикой, а питаться им придется только крупой, если вовсе не химическими витаминными таблетками. Ибо остальное тоже может исчезнуть, как исчезли крымские яблочки с одичавших после войны яблонь в Крыму. «Сорт» исчезнет, друзья мои, под напором техпрогресса, лелеющего золотую мечту человечества: чтобы все получать по щучьему велению. Пусть трудится уголь, нефть, электроэнергия! И человек распарывает землю, качает из нее соки, затыкает электростанциями реки, вытаптывает леса. Невиданные доселе мощности, невиданные потоки энергии поражают воображение человека мощью, как тут не сдаться, не возопить восторженно, что теперь сама печка и съездит, и сварит, и согреет, а Иванушке не стоит и беспокоиться по мелочам. Человечество смотрит уже не вниз, на свое единственное добро под ногами, а на космические пространства. Вона всего! Сколько! Хватай, пользуйся, чего прогресс понаделал! Охота была над зернышком там каким-то трястись, в земле, грязи копаться, от зари до зари росточек оберегать, ждать когда он еще вырастет да созреет. То ли дело техпрогресс — чисто, красиво, быстро. Тяп-ляп — получай премиальные. Сиди дома на диване, играй в домино. Готовь внукам синтетическо-технический электронно-голый мир.

Все молчали, завороженно глядя в пухлый рот говорившего. Неожиданно для себя Ермашов рассмеялся.

— Жуткую картину вы изобразили. Но, к счастью, абсолютно фантастическую. Человечество не пострадало от изобретения топора и колеса, лодки с парусом и парового котла. Заверяю вас, все дальнейшие действия человечества в этом направлении, ныне именуемые техпрогрессом, тоже не выйдут ему боком.

Пожилой юноша взглянул на него мельком, пожал плечами.

— Человечеству — может быть, но людям? С абстракциями всегда легче поладить, чем с одной человеческой судьбой. Я, простите меня, не знаю, что такое человечество и для чего оно существует, если не принимается во внимание моя жизнь, единственная и неповторимая для каждого человека. Разве есть что-либо существенное в этом мире кроме того, что человек проходит свой путь во времени, строго ограниченном началом и концом жизни? Современному человеку трудно предложить: терпи и трудись, воздастся в раю. Он хочет себе, и сейчас, техпрогресс старается, и соединенными усилиями они идут к результату, который нетрудно предугадать. Не знаю, почему он вам кажется фантастическим. Техника вытаптывает землю, а человек не желает на ней трудиться. Он уходит в город. Все очень просто.

Ермашов заметил, что на него теперь смотрят с интересом, ожидая возражений. В круглых очках Нелли отражаются два желтых огонька лампы, будто глаза тигрицы, и бородка молодого человека в форме «О» тоже повернута в его сторону. Да что они, в самом деле, думают, он пришел сюда заводить дискуссии? Ну нет. Зря он, вообще, вылез со своим замечанием. Сидел бы, пил водочку и наслаждался тем, что никто от него ничего не требует. Вот он именно так и поступит. В конце концов, здесь он никто, никому неизвестный товарищ. С него не спрашивается. Может промолчать. Жизнь полна, дел много, на всякий чих не наздравствуешься.

— Вы правы, Арсений Львович, ах как вы правы! — воскликнула женщина, скрытая тенью шкафа, обнаружившаяся вдруг в прогалине между его боковиной и книжными полками. — Какое, в сущности, назначение всех родов деятельности человека? Обеспечение его жизни на земле. Именно это и ничто другое! Человек должен дышать, есть, одеваться, иметь жилье, передвигаться, удовлетворять духовные запросы, продолжать род. Ради этих простых функций нормальной человеческой жизни существуют гигантские наслоения производства, науки, искусства, философии. Ради счастливого разрешения вопросов бытия — вот зачем! Но что происходит? Мне предлагают автомобиль, но уничтожают леса, которыми я дышу, меня освещают электричеством, но лишают естественной пищи — разве мыслимо нынче в городе молоко прямо от коровы? Всех подмосковных молочниц уже осчастливил техпрогресс со своими девятиэтажками, и они ездят на улицу Горького в Елисеевский магазин стоять в очереди за сливочным маслом. Да, техпрогресс перешагнул границы блага и превращается в угрозу. Это уже фетиш, которому нас заставляют поклоняться. Ему все разрешается! Хватит, друзья. Пора его обуздать, этот взбесившийся техпрогресс, а не восторгаться им!

Ермашов говорил себе: «Не слушай, не слушай», — он глядел вниз, в макушку сидящей у его колен Алисы, на прядки слегка топорщившихся, взбитых в прическе пепельных волос. Ему хотелось наклониться, дотронуться до них. Или взять ее крепко за руку, приподнять, повернуть лицом к себе.