— Доброе утро, Марьяна Трифоновна, — заискивающе говорил Ермашов, склоняясь в ее сторону в учтивом поклоне.

— З-ст-сте, — выдавливала углом губ непоколебимая великанша.

Молодой директор юркал в дверь, обитую тяжелым дерматином, как самозванец, вор и нахлебник. Прикрыв за собой створку, он оставался там, в заточении и полной изоляции от внешнего мира. Все звонки, всех приходивших по делу и с бумагами людей Дюймовочка неукоснительно отправляла в кабинет напротив, к главному инженеру Лучичу. Если кто-то по неопытности пытался сообщить, что ему нужна директорская виза, Дюймовочка отрубала:

— Если Алексей Алексеевич разрешит, будет и виза.

Однажды Ермашов, набравшись смелости, выглянул из кабинета и пригласил зайти к себе какого-то сотрудника, ожидавшего в приемной. Оказалось, что тому надо было обратиться с запросом в министерство, он составил текст и хотел получить визу Лучича. Ермашов нажал кнопку, вызвал Дюймовочку. Протянул ей запрос, велел перепечатать на бланке и дать ему на подпись.

Дюймовочка, взяв листок двумя пальцами, глянула мельком в текст, фыркнула, кивком головы позвала глупого «матерьяльщика» за собой, завела его прямым ходом к Лучичу, тот улыбнулся, поднял трубку, сказал без всяких предисловий:

— Коленька, тут моему отделу требуется…

Вмиг стало ясно, что «на проводе» сам начальник главка. К вечеру пикапчик с требуемым материалом уже гудел у заводских ворот.

Мнение о том, что директор «ничего не может», начало распространяться по заводу, как тихое порхание моли.

Ермашов, потеряв терпение, велел Дюймовочке не перегружать излишними делами главного инженера, на что та ответила:

— Алексею Алексеевичу это не трудно, — и показала директору свою высокую, как Домский собор, спину.

Ермашов почему-то не смог объясниться с Лучичем напрямую; тяжело было преодолеть вежливую улыбку нетерпения, презрительную сдержанность занятого (как бы не выполненными тобою же делами!) человека, и Ермашов, представив себе все это, занервничал и совершил ошибку: позвонил Яковлеву и попросил переговорить с Алексеем Алексеевичем, чтобы тот не дублировал директора, а дал ему возможность самому постепенно войти в курс дела.

Владимир Николаевич при удобном случае выполнил просьбу Ермашова и услышал в ответ:

— Мне дороже всего благополучие завода. Я не хочу ради чьих-то глупых амбиций пустить производство по миру. То, что для меня секунда, для Ермашова неделя. Пусть наживет такие же связи, никто ему не мешает.

Это была явная неправда, связи наживаются в деле, а от дела-то как раз Ермашова отодвигали. Яковлев посмотрел в глубоко спрятавшиеся под прямыми бровями фиолетовые глаза Лучича.

— А вы ему передайте эти связи, для ускорения дела.

— Нет, — просто ответил Лучич. — Я их наживал для завода, а не для Ермашова. Он мне не симпатичен. Я не скрывал своего мнения ни от вас, ни от Петра Константиновича.

Это была правда. Лучич, в прошлом однокашник министра, сделал все возможное, чтобы отвергнуть кандидатуру Ермашова. Да и сам Ермашов при первой беседе не произвел хорошего впечатления на министра.

— Каша в мозгах. Индивидуалист, — сказал Петр Константинович.

Яковлев огорчился. Ему было неприятно начинать работу в министерстве с промашки. Ведь это он рекомендовал Ермашова.

— Мне от него досталось в свое время, — вздохнул Владимир Николаевич. — Являлся и требовал перевести цех на производство цветных кинескопов.

— Что, что?

— Да, именно, — кивнул Яковлев. — Наша Марьяна Трифоновна едва с ним сладила.

— Это Дюймовочка-то? — улыбнулся министр. Он иногда любил щегольнуть тем, что хорошо знал и с военных лет помнил многих звездовцев, даже по прозвищам.

Яковлев почувствовал, что он на верном пути. Еще едва ощутимо, но пробудился интерес к Ермашову.

— Ермашов человек с идеей, — еще добавил Владимир Николаевич.

— А чем он так раздражает Алешу?

— Похожестью.

Министр вскинул глаза, прищурился.

— Вы думаете? Но всем нам льстит повторение. Мы в этом усматриваем продолжение себя.

— Нет, не всем. Некоторые хотят быть неповторимыми. Иногда повторение затирает яркость оригинала.

— Смотря какой оригинал, — Петр Константинович мизинцем почесал уголок глаза под очками. — Каждый день наркома Серго Орджоникидзе был открытием. А я уже просто министр, хотя делаю то же самое. И я понимаю раздражение Алеши. Нет, все же новенькое нам не помешало бы.

Яковлев помолчал, обдумывая ответ.

— Есть два стимула, которыми можно руководствоваться: план и пряник. Ермашов отлично штурмовал план, ничего нового, согласен. Но пряник-то мы ему пока в руку не вложили.

На столе у министра зазвонил пузатенький ярко-зеленый телефон. Петр Константинович снял трубку.

— Да, да, я слушаю… Хорошо. Спасибо, — он встал, вышел из-за стола и сосредоточенно, но машинально выглянул в окно, на погоду, как будто опасался, что на дворе льет дождь, а ему придется пешком топать по лужам. Но за окном стояла хорошая погода, у подъезда министерства ждала «Чайка».

— Ну, я поехал.

И когда Яковлев поднялся, вдруг сказал:

— Так что он там требовал, ваш Ермашов? Цветные телевизоры? Ишь ты…

Яковлев распрощался, вышел. А в самом конце рабочего дня ему принесли из канцелярии приказ о назначении Ермашова директором «Звездочки».

На заводе это известие приняли без радости. Ермашов многих раздражал горячностью. За глаза его называли Ускоритель. Но одно дело, когда он ускоряет один цех, другое — целый завод примется ускорять.

Кое-кто из начальников цехов под благовидными предлогами потянулся в кабинет к Лучичу. Сидели там по стеночкам на стульях, минорно вздыхали, глядели на главного инженера с оттенком упрека и с нескрываемой надеждой. Алексей Алексеевич невозмутимо царил за своим кафедральным столом, абсолютно игнорируя скорбность момента.

Зато Дюймовочка взвилась, как пожарная лестница. И оттуда, с недосягаемой высоты, объявила новоиспеченному директору, чтоб он не смел приближаться к ее рабочему месту «ни под каким предлогом».

— Разве для этого нужен предлог? — изумился Ермашов.

— Не нужен! — яростно цыкнула Дюймовочка. — Вас я вообще не признаю!

У Ермашова побелели и задымились глаза.

— В таком случае подавайте заявление. Удерживать не буду.

Тут произошло неслыханное. Дюймовочка подбоченилась, топнула громадной ногой в какой-то мужской сандалете и рявкнула:

— Черта с два! Это вы подавайте! Я-то на своем месте!

Дальше все разыгралось молниеносно. Ермашов трясущимися руками набрал номер, позвонил юрисконсульту и спросил, какие существуют возможности уволить секретаря-машинистку. Юрисконсульт ответил, что никаких. Затем прибавил веско: «Законных».

Ермашов выслушал и, без всякого предлога приблизившись к рабочему месту Дюймовочки, велел ей принять к сведению, что он и не требует от нее признания. Он, директор, удовлетворится лишь четким выполнением ею служебных обязанностей. После чего они с Дюймовочкой вполне слаженно перешли на позиционную войну.

Пожилые рабочие, задававшие тон в заводских курилках, выступали по кандидатуре молодого директора кратко: «Если не Григорий Иваныч, то посля него теперича один хрен».

Таковы были обстоятельства, в которых утонули первые радостные мгновения, испытанные Ермашовым при его назначении. Просиживая пустые дни в кабинете, оторванный от живой кипучки прежних дел, от цехового водоворота привычных стычек, мелких праздников, знакомости характеров и «фанаберии» сотрудников, он чувствовал себя человеком, внезапно выброшенным из летящей под надутым парусом яхты на какой-то иной берег, где и люди были те же, и речь их понятна, но только солнце светило с непривычной стороны, искажая знакомые, формы и лица. Завод хаотически топорщился, не давая охватить себя взглядом, путал отражениями, бил в глаза солнечными зайчиками, сводя с пути, сбивая с толку, маскируя свое истинное направление. Из этого столпотворения бликов не протягивалась к молодому директору ничья дружеская рука, никто не предлагал опоры, не показывал, где надо сделать первый шаг, чтобы миновать зону обманчивого свечения. Ермашов готов был выть от одиночества. Он, директор завода, оказывается этому заводу бесполезен. «Парадокс», — шептал он в остервенении и тихонько колотил кулаком по столу — так, чтобы Дюймовочка не услышала.