Я отошел от орудия подальше, но остальные солдаты набросились на наводчика.
— Мазила сонный! — крикнул ему рядовой Нондор Креч. — Еле шевелился!
— Думаешь, ты попал бы? Не удалось, — значит, не удалось! Возьму осенью да демобилизуюсь! — оправдывался Хетени.
Меня эти слова сильно возмутили. Я, конечно, понимал, что неудача может постигнуть любого человека, но чтобы вот так реагировать на замечания товарищей… Такое отношение Хетени возмутило не только меня, но и всех солдат.
Под вечер на батарее вышел свежий номер стенгазеты. До этого случая выпуск стенгазеты у нас всегда проходил со скрипом — как правило, из-за того, что не хватало статей. Кому вдруг пришла в голову мысль выпустить газету, я так и не узнал. Да и не в этом дело. Важно, что номер вышел. Ребята охотно написали для него свои заметки, в которых критиковали Хетени.
Так, например, в заметке Креча были такие слова:
«…Все мы пока еще только постигаем военное мастерство и учимся стрелять. Того, кто плохо учится, мы по праву ругаем и критикуем. Ошибки, допущенные нами сегодня, должны быть исправлены в ближайшем будущем. Но как назвать человека, который не желает хорошо служить?..»
И Креч откровенно высказал свое мнение о Хетени.
А рядовой Тибор Хорват, один из лучших солдат, член комсомольского бюро, писал в своей статье:
«…Хетени ведет себя высокомерно. Он не желает прислушиваться к мнению товарищей. Просит, чтобы его оставили в покое, говорит: «Ушла цель — ну и пусть!» Наш расчет получил на стрельбах неудовлетворительную оценку только из-за нерадивости Хетени. Правда, сейчас это не повлекло за собой особой беды. Повар, как и раньше, приготовил для нас вкусный обед, который все мы с аппетитом съели. Не пропал аппетит и у самого Хетени.
Цель ушла непораженной, но жизнь по-прежнему продолжается. Самое большее, чем нам пришлось расплачиваться за это, было чувство стыда перед другими расчетами да разнос, который нам устроил командир батареи. Пока действительно никакой трагедии не случилось. Но что было бы, если бы такое произошло на войне?..»
Далее Хорват сравнивал условия мирного времени с военным. Возможно, тут он был не совсем прав, однако в самом конце своей статьи он поднял совершенно правильные вопросы:
«…Разве мы можем надеяться на солдата, который утешает себя словами: «Не все ли равно, с какой оценкой мы отстрелялись: все равно осенью мы демобилизуемся». Неужели такому человеку безразлично, будут ли в нашем небе летать вражеские самолеты или не будут, будут они сбрасывать свои бомбы на наши войска, на наши заводы и города или не будут?..»
Последние слова статьи были довольно серьезным обвинением в адрес Хетени, чего нельзя было не заметить.
На них обратили внимание все солдаты, в том число и Хетени. Он чуть не с кулаками набросился на Хорвата, так как, разумеется, у него и в мыслях не было никогда и капли злого умысла. Разве что он не очень умело оправдывался, и только.
Большинство солдат батареи были расстроены тем, что все их усилия пошли насмарку. Однако статья Хорвата заставила и их по-иному взглянуть на результаты неудачной стрельбы.
— А в самом деле, что будет, если наводчик и в боевой обстановке станет вести себя подобным образом? — спрашивали солдаты. — Такие, как Хетени, заботятся только о себе!
Начались разговоры о том, имеет ли право солдат своими действиями ставить под угрозу успех общего дела, успех целого воинского коллектива.
Разговоров велось так много, что пришлось организовать собрание личного состава батареи. Речь на нем шла не столько о Хетени, сколько об отношении солдат к выполнению своего воинского долга.
— Может, твой отец владельцем завода был до освобождения, что тебе не дороги наши успехи? — прямо в глаза сказал Хетени рядовой Иштван Шок. — Мы тоже простые солдаты, но мы хотим честно выполнять свой долг. И не ты решаешь, где тебе сейчас следует находиться: здесь, на батарее, служить или сидеть дома, держась за мамину юбку!.. Если тебя призвали в армию, так служи как следует!..
Солдаты один за другим просили слова. Большинство из них, возможно, только сейчас поняли, что нельзя кое-как служить родине, не отдавая службе все свои силы.
Хорошо выступил ефрейтор Бела Салкаи. Он сказал:
— Мой старший брат погиб в прошлую войну в излучине Дона. Ему, видимо, тоже говорили о том, что он защищает свою родину. Но была ли она у него, вот в чем вопрос! До освобождения вся наша семья жила впроголодь. А когда вслед за братом в хортистскую армию забрали и отца, матери нашей даже пособия никакого не назначили, так как сельский судья заявил, что моя мать достаточно молода для того, чтобы работать вместо отца. После освобождения я выучился на агронома. В двадцать один год мне доверили половину посевных площадей нашего села! Меня и сейчас ждут дома, и я знаю, где мое место, и я знаю, что у меня есть настоящая родина. Мы в селе все вопросы обсуждаем сообща, спорим, где, на каком поле посеять пшеницу, на каком ячмень или рожь, какой скот выгоднее всего разводить, и тому подобное. Все важные вопросы в нашей жизни становятся общими. Интересы родины — это наши кровные интересы.
Салкаи говорил долго, пространно, другие говорили короче, но примерно в таком же духе.
В конце собрания слова попросил Хетени. Он сказал, что осознал свою ошибку и постарается сделать все, чтобы стать лучше.
Я уверен, что, когда этот мой рассказ прочитает молодой новобранец, он, наверное, скажет, усмехаясь: «Стоило ли об этом писать?» Но тот же самый новобранец будет очень переживать, если подразделение, в котором он служит, из-за какого-нибудь его упущения не добьется хороших показателей. И хотя все мы действительно не родились солдатами, но хотим с честью служить своей родине.
МИНУС ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ
С командиром взвода Андором Релле я встретился в поле при двадцатишестиградусном морозе. Об этом случае я уже рассказал в газете «Непхадшерег», а спустя несколько месяцев, собирая материалы о солдатах, подлежащих демобилизации, снова встретился с Релле.
Я напомнил ему о прошлогодней суровой зиме и об учениях, на которых мы оба тогда присутствовали.
— Читал я, что вы тогда обо мне написали, — сказал он.
— Ну и как, понравилось? — спросил я.
— Поправилось, да только…
— Что только?
— Только не совсем так это было.
— А как же?
— Вернее, было-то так, но я бы по-иному об этом написал.
— Как именно?
— Так, чтобы читатель почувствовал тот собачий холод, который стоял тогда.
— Знаете что, расскажите мне, что вы тогда чувствовали, что переживали…
— Рассказать-то можно, да вот беда, говорить красиво я не умею. Ну да ничего, вы потом подправите, хорошо?
— Согласен, а вы прочитаете то, что я напишу, и подпишете.
— А это зачем?
— Для большей достоверности.
Зима в тот год была необычной. Во второй половине декабря начались сильные морозы, ртуть в термометре падала так низко, будто ее кто насильно толкал вниз. Морозы застали нас в зимних лагерях, где мы проходили горную подготовку.
Однажды мы выехали на местность. Солдаты сидели в кузове машины. Мороз щипал щеки, слезы застилали глаза. И хотя путь от лагеря до гор был небольшим (ехать нужно не более получаса), он показался нам ужасно длинным.
Я смотрел на солдат. Большинство из них сидели, втянув голову в плечи. Воротники шинелей от дыхания покрылись инеем. Кто-то недовольно ворчал, что мороз пробирает до самых костей…
Перед отправкой в горы нам сказали, что термометр показывает минус двадцать шесть.
«Двадцать шесть, если без движения, — подумал я. — А в кузове открытой машины, на ветру, намного больше. Но говорят, что так, без брезента, безопаснее. В случае аварии брезент помешает нам соскочить с машины…»
Шоки, вытянув шею, посмотрел на дорогу.