— Господин сержант! Егерь Хейно прибыл…

— Фу, черт побери, Пена приехал! — воскликнул Ниеминен и бросился к товарищу.

Тут поднялся шум, возникла целая свалка, потому что все кинулись встречать вошедшего. А он недоверчиво косился на незнакомого сержанта, ведь у него сохранилось прежнее представление об унтер-офицерах. Кто его знает… ……

Но вскоре, глядя на всех, и он успокоился немного. Мюллюмэки, конечно, понял, кто это. Он слышал историю, которая произошла здесь. И сказал с усмешкой:

— Это вы, позор полка, да? Ну, как там кормежка? Меню запомнилось? Не слишком жирно, но разнообразно?

— Так точно, господин сержант! — ответил Хейно, и — грустное лицо осветила слабая улыбка. — Утром вода и хлеб, днем — хлеб и вода, а вечером и то и другое.

— Оно и по лицу видать, — с жалостью воскликнул Ниеминен. — Скулы торчат.

— Хейно и раньше был худощав, а теперь стал и вовсе как тень. Кто-то из ребят сказал почти серьезно: Тебе, Пена, на полевые ученья выходить опасно: можешь провалиться в дыру, прорытую дождевым червяком.

— Брось трепаться! Достань лучше хлеба кусок, у меня от голода в глазах темнеет.

— Э-э, в самом деле, — сержант обратился ко всем, — дайте-ка солдату поесть. А я пойду по делам.

— Кто это такой? — спросил Хейно, когда сержант вышел.

— Наш помкомвзвода.

— Да ну, брось врать! — воскликнул Хейно. В тюрьме его словно подменили. Глаза светились, ненавистью, и губы сводила горькая гримаса. Он-то ведь знал, какие бывают помощники командира взвода. Но когда все наперебой стали уверять его, Хейно наконец улыбнулся уголком рта.

— Ну, если так, то я и впрямь у вас останусь.

Вскоре на столе появилась домашняя снедь, ведь посылки от родных приходили чуть ли не каждый день. Весь взвод обступил голодного.

— Глядите-ка, братцы, как свинина-то в ход пошла. Так и тает!

— И масло! Надо бы дать ему согреться немножко.

— Пришлось ли за все это время хоть понюхать масла?

— Давали нам как-то по маленькому шарику маргарина, но его хватило бы разве что глаза смазать.

Ниеминен смотрел на Хейно с болью в сердце. И вдруг, вспомнив о чем-то, дотронулся до картуза Хейно и тотчас отдернул руку. Все ясно. Не зря же этот картуз у него на голове словно гвоздями прибит, даже за столом он его не снял…

Ребята тоже, заметили жест Ниеминена, и тут наступило долгое молчание. Может быть, только-теперь они по-настоящему поняли, что такое тюрьма. Голова Хейно была обрита, пышной шевелюры как не бывало. Можно, конечно, жить на хлебе и воде, и даже долго… Человек может многое вытерпеть. Но лишиться волос — это просто ужасно. Для Хейно это было несчастьем вдвойне, потому что он собирался в скором времени жениться, и даже день венчания был назначен.

— Мало-помалу разговор завязался снова. И Хейно едва успевал отвечать, отрываясь от еды. Черта с два бы они меня поймали, — говорил Хейно с полным ртом. — Но я задремал.

— Где же они тебя схватили?

— В Рийхимэки. Я проснулся оттого, что кто-то потянул меня за ногу. Смотрю — военная полиция.

Хейно рассказал, как он побежал из казармы прямо на станцию. А там, как по заказу, пришел пассажирский поезд. Он незаметно влез в вагон и забрался под лавку.

— В купе ехали солдаты-отпускники. Они, конечно, заметили меня и переглянулись. Но солдат солдата всегда поймет. Я старался держать глаза открытыми, чтобы не заснуть, но ведь и прошлую-то ночь не пришлось глаз сомкнуть, как на грех. И я задремал. Наверно, я потом вытянулся, так что ноги показались из-под лавки. Они увидели, проходя по вагону, и хвать меня за ногу. Из-за меня чуть драка не вышла. Все фронтовики мне сочувствовали и хотели помочь. Чуть было не разорвали меня пополам. Полицейские тянут с одного конца, фронтовики — с другого. Но все напрасно. Полицейских набежало как муравьев. Так меня, голубчика, и потащили.

— Решился бы ты бежать еще раз?

— Если они тут опять начнут измываться. Но тогда уж я не просплю.

— Они продолжали беседовать и после отбоя, — когда улеглись на койки. Живший с ними в казарме капрал еще не вернулся из увольнения. Койки Саломэки, Хейккиля, Хейно и Ниеминена стояли рядом, так что они могли разговаривать даже шепотом.

Хейно рассказывал:

— Фронтовики в поезде были отчаянный народ: не стеснялись и не боялись никого. Они говорили прямо, ито господа собираются воевать до последнего солдата, все время твердят об этом, а сами-то уже укладывают чемоданы, чтобы успеть драпануть в Швецию, если приспичит.

Ниеминен посмотрел на Хейно с возмущением.

— Кто распространяет эти слухи? Я, во всяком случае, таким сплетням не верю.

Ты можешь не верить, — ответил Хейно, — а только так оно и есть. Ты, конечно, газет не читаешь. Я насчет того, что в Харькове недавно судили многих немцев — военных преступников. И повесили. От этого, знаешь, и других военных шакалов бросает в дрожь. Сосед-то ведь прет и прет, как паровой каток, и немец ничего поделать не может. А теперь, видишь ли, сосед обвиняет Финляндию, что, мол, она тоже захватила его территорию, вместе с немцами Ленинград блокировала, и даже бомбила его. Это, слышь ты, Яска, скверным пахнет. Как Ваня-то попрет — тут все затрещит. А наши; господа до последнего ждать не станут.

Ниеминен даже привстал и долго смотрел на Хейно в упор, а потом саркастически рассмеялся.

— Я вижу, ты в эту поездку нахлебался коммунистической пропаганды. Неужели, по-твоему, мы не имеем права забрать назад наши собственные земли?

— Да-а, ка-ак же, — ехидно протянул Хейно, — да еще с процентами! Разве Ухта и Олонец тоже наша собственность, что мы и их заграбастали?

У Ниеминена желваки заходили на скулах, но он не знал, что сказать. Он никогда не задумывался над такими вопросами. Вообще вся эта война не особенно его занимала. Он был из тех людей, которые не умеют раздваиваться. Когда начал заниматься боксом — так это захватило его целиком. И в газетах он читал только то, что касалось спорта. Отец Яакко был машинным мастером на большой бумажной фабрике. Такие специалисты составляют своего рода «рабочую аристократию». Помимо сравнительно высоких заработков, они имеют и множество других привилегий. Разумеется, он не состоял в профсоюзе и вообще держался в стороне от политики. Сын во всем старался походить на отца. Правда он занимался в спортивном обществе и секции бокса, которая входила в ТУЛ[2], поскольку в их местности других спортивных обществ не было. В шюцкор он, однако, не вступил, да и не хотел вступать. Все, кроме спорта, было ему безразлично. Но все же насмешливый, скептический тон Хейно настолько задел его за живое, что он просто не мог промолчать и начал обороняться:..

— Там живет народ финского племени. А на войне, знаешь, как в боксе: если противник двинет тебя по роже, то ты стараешься ответить ему вдвойне. Русские ударили нас первыми, затем пришел наш черед.

— Ну, а что, если теперь они нам ответят вдвойне? — сказал Хейккиля, прыская со смеху, до того забавным показалось ему сравнение.

Ну так известно же, в боксе побеждает тот, кто лучше умеет обороняться. Я, во всяком. случае, не думаю, что наша армия сейчас слабее, чем когда мы наступали… Да и успели же понастроить дотов, бункеров разных, так что не больно-то он тут разбежится.

— Не знаю, много ли от них проку, от бункеров; — заговорил Саломэки. — Небось он, немец-то, тоже успел кой-чего понастроить, а теперь улепетывает со всех ног. Все линии свои выпрямляли. Довыпрямлялись вон уж почти до Латвии.

Хейно рассмеялся, прикрывшись одеялом.

— Вот-вот, растолкуй ты этому военному, шакалу…

Ниеминен приподнялся на локте и прошипел сквозь зубы:

— Попридержи язык, Пена. Договоришься, что я тебе нос расквашу!

У Хейно вырвался резкий, злой смешок:

— Вы послушайте этого Яску! Он так и рвется в бой. Скоро он ринется на Урал и на Ленинград. Ударит раз, ударит другой — и крышка! Он же у нас чемпион района, вы не шутите!